Театральная история

Господин Ганель становился все загадочнее и загадочнее. Стал сторонился Александра и Сергея. По вечерам заходил в кабинет Сильвестра. Они вместе внезапно начинали хохотать и так же внезапно прекращали. Раскаты хохота тревожили труппу. Ревновал даже Сергей Преображенский. Что уж говорить о простых, а тем более о простейших смертных, которыми переполнен театр. Ревновал и Александр. Он успел почувствовать и это, хотя, казалось бы, до ревности ли к режиссеру ему было? Вот у кого большое сердце. И на этом моменте воспоминаний оно начинает лихорадочно биться.

Александр вспоминает внезапный приезд Ипполита Карловича с отцом Никодимом на репетицию. Отеческую заботу первого. Почтительное благодушие второго.

И тут память отказывалась исполнять свои обязанности. Кинолента прерывалась. Память-монтажер старалась изъять отрывки, которые нанесли бы удар по психике единственного зрителя. Но этот зритель делает усилие, и видит — тьму. Он не смиряется, и тогда из этой тьмы проступают — о пошлость! — ярко-красные цветы. Александру кажется, что это похоже на какой-то давний и страшный сон. Или — на нечто скомпонованное из сна и яви. И вот он, силясь одновременно вспомнить и забыть, видит цветы. Но и этого красного сигнала достаточно. Ему ли, столько лет прослужившему в театре, не знать романтической обходительности Ипполита Карловича?

В голове вспыхнули и уже не погасли слова Андреева: “Ваша подруга изумительна”.

Вдруг он почувствовал, как на лицо ложатся холодные капли. “Дождь? — удивился он. — Дождь в феврале?”

В мозгу стучало “ваша подруга изумительна”, в мозгу плясало “ваша подруга изумительна”, мозг разрывало “ваша подруга изумительна”.

Вот-вот, вот-вот, вот-вот: стучало сердце. Оно вспомнило. Что сейчас. Он должен идти к Наташе. Ноги идти отказывалась. А идти было надо. “Не капитулировать же перед этим огромным букетом? Размером с презрение Ипполита Карловича к людям? А если не капитулировать, то что делать… Бороться? Господи, какая же смешная предстоит сцена. Я буду упрашивать Наташу не идти… не идти в особняк… Ну разве можно об этом упрашивать? А что — прийти и молчать? Господи, какая смешная предстоит сцена… Вот сняли меня с роли. Дали второстепенную. Теперь приказывают: будешь второстепенным во всем. Тень, знай свое место! Да я знаю, знаю, и без вас знаю, господа командиры, господа распорядители… Как же я не хочу идти к ней! Спрятаться. Вот чего я хочу”.

Но Александр понимал, что это не вполне правда. Потому что он испытывал чудовищную ревность. Он представлял Наташу, входящую в особняк, улыбающуюся, легкомысленную, изящным жестом сбрасывающую туфли — она же наденет туфли, ведь в машине, которая ее привезет, будет совсем не холодно… И в первые же минуты оцепенеет перед нимбом сказочного богатства, мерцающим над Ипполитом Карловичем.

…Как же все это стало возможным? Не подтасовка ли это? Не сон? Не бред? “Вон как тяжело двигаться — как сквозь вату — может, и сон”. И он произнес слова из своей единственной крупной роли, которую ему так и не дали сыграть: “Зачем судьба кует такие ковы столь беззащитным существам, как я?”

Ему никто не ответил. А ковы, и правда, ковались: Ипполит Карлович уже выслал за Наташей машину. И она мчалась по вечерней Москве, притормаживала на красном, вежливо пропуская пешеходов. Светофоров, отделяющих машину от цели, оставалось все меньше. Александр словно почувствовал это и зашагал настолько быстро, насколько мог.

А Ипполит Карлович чинно беседовал с отцом Никодимом. Он потрясал священника похабнейшими историями из своей жизни, а тот не смел уйти: этот эксгибиционистский балаган недоолигарх именовал исповедью.

Пока Александр шел, он заболевал — текли слезы, сопли, дождь. Зима глубокая, беспросветная, всеохватная. Разве можно не заболеть в такую погоду? Да еще и когда мысли твои сродни зиме, из них струится холод, они рождают насморк, они слезят глаза.

Если бы Александр увидел себя со стороны, то отметил бы, что ведет себя весьма нетривиально. Он остановился на углу потемневшего от времени и от того, что уже наступил вечер, дома. Прислонился к трубе. Лбом. Слушал, как мелко и быстро тарабанит мелкий и быстрый дождь. Дождь был почти незаметен, и оттого казалось, что ему не будет конца. Вода лениво капала из трубы, образовывая, как потом сформулировал это в дневнике Александр “небольшую, но надолго прибывшую на эту землю лужу”.

Александр собрал ладонью воду, промочил ею лоб, глаза, и, помедлив немного — шею. Охладил себя и снова пошел, медленно и неровно.

Он шел, чувствуя холод снаружи и жар внутри. Верный признак болезни. Верный признак боли.

Он долго стоял у двери в свою квартиру. Стоял почти вплотную. Всматривался. Прикасался. Отдергивал руку. Наконец распахнул — нешироко. И протиснулся в проем — робко. С мокрой от дождя одеждой и от слез лицом, он вошел прямо в комнату. Наташа сидела на диване. Не повернулась в его сторону. Он спросил:

— Наташа, я правильно понимаю?

— Надеюсь.

— Зачем тебе это?

— А зачем мне вообще все?

Она внезапно вскочила с дивана. “Боже, да она в ярости”, — с изумлением подумал Александр. Этого он никак не ожидал. Дождь тарабанил — мелко, быстро — в голове. Он все сильнее погружался в болезнь, слушая, как Наташа кричит, не замечая ни темнеющих кругов под его глазами, ни его пылающих щек.

— А зачем мне вообще все? В целом? Частями? Чем это хуже?

— Хуже чего?

— Того, что есть.

— Лучше бы лучше.

— Лучше бы — да. Но — но.

— А я?

— А я? — спросила она и усмехнулась. — Вот так вот мы и живем. Ты говоришь “А я?”, я отвечаю “А я?” И чему ты удивляешься?

Александр сел на диван, который мгновенно стал впитывать его влагу.

— Я не понимаю тебя.

Она заговорила столь же резко, как раньше, но уже тише:

— Я в этом не нуждаюсь.

— А я? — беспомощно отозвался Александр и облизал губы.

Наташа захохотала.

— Ты все время будешь повторять?

— А ты?

— Мне нужно уехать.

— В куда?

— В тебе-то что?

— Я люблю.

— Помню, когда ты сох по Сергею, я тебя поняла.

— Сох!!! — Он повторил это слово, не веря, что услышал его. — Сох? — повторил он снова, изумляясь внезапной жестокости своей подруги. Дождь усилился, застучал сильнее. Александр закрыл уши, но тут же отнял руки. — “Нелепый жест. Дождь же внутри”, — подумал он, и частью пока еще не тронутого болезнью сознания понял, что мысль еще нелепее жеста.

— Но это было другое, — не глядя на Наташу, едва слышно, сказал он. —

И это другое.

— Мы пожалеем.