Тень мачехи

Элитарность ощущалась во всем: и в противоестественной для самолета свободе, с которой здесь были расставлены массивные, обтянутые бордовой кожей диваны и кресла, и в нарочито-грубой одежде стен, облаченных в эко-ткань цвета экрю. И в вызывающе-беспыльной чистоте, делавшей деревянные столы с многослойной полировкой холодными и скользкими на вид. Казалось, что даже воздух здесь приготовлен из самых дорогих ингредиентов, по уникальному рецепту, но — сохранен в жестяной консервной банке, в виде неудобоваримого концентрата. Запах тубероз, стоявших на круглом резном столе в высокой стеклянной вазе, не скрашивал, а еще больше сгущал духоту герметичного помещения. Этот приторный, тяжелый аромат — будто гигантский красный апельсин, полный тёмного меда — обжег горло Волегова, и его снова бросило в жар.

Спина мгновенно намокла. Остро двинув плечами, будто освобождаясь от пут, Сергей быстро стянул темно-синий пиджак из шерсти викуньи — двести с лишним spessore*, как сказал продавец, «не помнется, даже если по нему каток проедет». Тога для спесивого патриция, носить которую обязывает положение крупного чиновника — но, честное слово, Сергей гораздо комфортнее чувствовал бы себя в плебейском хлопке. Он подня пиджак выше и встревоженно ткнулся носом в перекресток тонких швов под рукавом. Нет, слава Богу! Ткань едва пахла кедровой корой и перцем — а вот запаха пота не чувствовалось вообще.

Гипергидроз — чрезмерная потливость — был только следствием, а не причиной. Врожденный сбой терморегуляции, странный дефект, объяснить который не могли ни врачи, ни тесты, ни анализы, был виноват в том, что Сергей всегда чувствовал себя наполненным жидкой лавой — горячо, всегда горячо, даже если вокруг минус тридцать. Это мешало жить, и будь он послабее духом, давно бы сломался, сбежал от людей в профессию поднимателя пингвинов.

Из-за этого внутреннего уродства Волегов часто ощущал себя циркачом, способным делать необычные вещи: расслабленно сидеть в трусах на открытом зимой балконе, падать в сугроб не после, а до бани (и никакой парилки — иначе, казалось, не миновать извержения). А еще — ездить по командировкам, как девчонка, с горой сильно беременных чемоданов. Потому что за день приходилось переодеваться минимум трижды. И мыться, мыться, мыться…

Зимой было легче, особенно когда он купил коттедж — хотя поначалу соседей шокировал лыжник в майке-безрукавке и шортах для серфинга. Но он никого не стеснялся, и он любил спорт, любил ощущение силы, вид тугих мышц под кожей. Да и руководить своим телом — что может быть упоительнее?

Он глянул на часы, обнимавшие запястье. Вылет через сорок минут, если верить стюардессе, встречавшей его на входе. Вполне можно успеть. Нужно успеть, он не жилец без душа.

Волегов расстегнул кожаный ремешок своих Vacheron Constantin. Часы выглядели очень просто, но стоили целое состояние. Впрочем, он берег их не из-за дороговизны — это был подарок Анюты на десятую годовщину их свадьбы. Сергей осторожно пристроил их на столе, но, подумав, что во время взлета часы могут соскользнуть с лакированной поверхности, переложил их в портфель. Вытащил ноги из тупоносых лоферов, сработанных из тонкой замши. С трудом стянул со стоп волглые хэбэшные носки: надо же, и они почти не пахнут — а он бы почуял вонь, едва сняв ботинки. Бросил в кресло пиджак — тот неловко переломился в талии, выставив трубы рукавов и острую маковку воротника. К нему в объятия отправилась влажная рубашка. Сверху, недовольно цокнув ремнем, легли брюки. Трусы он снял уже в душе и застыл под солоноватыми струйками — даже простую воду здесь минерализировали, ничего не жалея для здоровья топ-менеджеров Минтранса. Закрыв глаза, Сергей попытался расслабиться, дышать ровнее. И только когда кончики пальцев стали неметь, понял, что температура воды близка к арктической. Удивительно, но он почувствовал еле заметный дискомфорт — и это стало еще одним звеном в цепочке удивительных событий, которую плел вокруг него этот день.

Семнадцатое января. День, когда он, наконец, стал отцом.

М-да…

Странно и стыдно… Он сам разговаривал с Натальей, он своими ушами слышал крик ребенка. Но ничего не чувствовал. Ничего. Ни радости, ни удивления, ни удовлетворения от своего отцовства. Перемен как будто не случилось, мир вокруг был обычным — всё те же заботы, люди, планы. Все тот же мелкий дождь за иллюминатором. Все та же птичья жизнь — вроде летаешь повсюду, с континента на континент, а свободы как в клетке… Но где-то, за двумя океанами, сегодня открыл глаза его ребенок. Его родная дочь.

Это будто не с ним, но это случилось.

Сергей надеялся, что осознание все-таки придет, пусть позже. Когда он впервые возьмет ребенка на руки, или когда услышит его голос. Или когда заглянет в лицо малышки, пытаясь угадать свои черты. Он перестанет быть бесчувственным, словно осиновое бревно — и тогда прекратит себя винить. Но до этого момента — почти полдня.

Кстати, как эту дуру Наталью занесло на острова? Вечно творит, что хочет. А ведь он пытался ее вразумить, но разумные аргументы всегда отскакивали от ее головы, как горох от стенки. «Я беременная, не больная!» — огрызалась она, когда Сергей требовал отложить путешествие в тропики, которое любовница планировала совершить на девятом месяце беременности. Раздумывала, куда лететь: на Тенерифе или в Бразилию. «Хоть на солнышке погреться, а то после родов только и буду, что возиться с ребенком, долго не увижу океан», — хныкала она, капризно кривя губы. — «В Израиле январь — самый мерзкий месяц, дожди и холодно. Даже малышке в животе будет неуютно. Вот и представь, как мне на свежем воздухе. А гулять-то надо». Неделю назад он перевел ей на карту очередную часть денег, и Наталья, похоже, тут же отчалила в теплые края. Сам же он улетел по министерским делам в Австрию, потом в Италию, а сегодняшний звонок любовницы вообще застал его в Онтарио. Ничего толком не объяснила, бросила трубку… Поняв, что ее настроение далеко от благодушного, да и не желая лишний раз беспокоить — наверное, устала после родов, спит — он позвонил доктору Езвику Гершону в клинику Шиба и спросил, как прошли роды и хорошо ли чувствуют себя мать и ребенок. Доктор Гершон ответил, что те же вопросы хочет задать Сергею, потому что роды прошли мимо него, а мать и ребенок, возможно, чувствуют теперь, что им стыдно. Разозлившись, Сергей все-таки набрал номер Натальи.

— Мы на Маэ, — сонно сказала та. — Прости, что не предупредила. Просто все так быстро случилось…

— Как дочка?

— Хорошо.

— Ну расскажи: рост, вес… На кого похожа?

— Не знаю я ничего. Они тут по-французски болбочут, не понимаю ни бельмеса. А похожа она на тебя. У нее твоя лысина.

Сергей машинально поднес руку к голове, ощупал затылок, чуть шершавый от пробивающихся волосков, и, опомнившись, рассмеялся.

Сейчас, вспоминая этот разговор с Натальей, он все-таки начал верить: отец, я теперь отец. Пусть даже он купил этого ребенка у судьбы — главное, что сделка удалась.

Он выключил душ и принялся растирать тело полотенцем из грубой льняной ткани. Глянул в зеркало — не пора ли бриться? Полноватые щеки и круглый, с ямочкой, подбородок были гладкими, без пробивающейся растительности. «Лицо-яйцо», — всплыл в памяти образ из детской книжки, и Сергей добродушно усмехнулся. Да, он такой — постаревший Шалтай-Болтай. Высокий лоб, прочерченный морщинами, распростерся на всю голову. Темные, не по-мужски тонкие, брови. Длинный нос с горбинкой, чуть искривленный и чуть расплющенный — боксерское прошлое в карман не спрячешь. Полные губы, верхняя чуть вздернута. Кожа грубая, в широких порах. Носогубные складки будто прочерчены острым лезвием. Карие глаза ввалились, кожа вокруг в паутинке морщин. Веки набрякли от бесконечной смены часовых поясов. Он улыбнулся своему отражению, вспомнив старый анекдот: «Где деньги? В мешках. А где мешки? Под глазами!» Что ж, возраст, образ жизни… И многолетнее, непрекращающееся чувство вины.

Пол под его ногами чуть ощутимо дрогнул — значит, самолет тронулся с места. Повезло, что в этот раз ему дали столь мощную машину, способную за раз облететь полмира. И пилот опытный, редкий: с голубиным инстинктом курса, выносливостью альбатроса и бесстрастностью филина. Еще с автобусного завода, где канадские партнеры демонстрировали ему новые модели городского транспорта, который Волегов должен был закупить для столичных улиц, он дважды звонил пилоту. Предупреждал о смене курса: сначала Израиль вместо Москвы, потом вместо Израиля — Сейшелы…

Ох, надо бы глотнуть коньяка и на боковую — лететь еще долго.

Белая кровать в спальном отсеке была круглой, как гигантский пуфик. На потолке — зеркало. И стены отделаны красным — хотя наверняка это какой-нибудь «американский розовый», судя по уровню пошлости. Видимо, чиновник, по заказу которого был выполнен дизайн, собирался использовать спальню самолета отнюдь не для спокойного сна. Волегов сдернул легкое атласное покрывало с одной половины кровати — оно соскользнуло с шорохом и улеглось блестящими складками. Он завалился рядом с ним голышом, даже трусов не надевая — жарко, хотя белый атлас чуть холодил бедро. Зеркало на потолке было беспощадным к его возрасту и жирку на фигуре — даже преувеличило и то и другое, будто старая злая сплетница. Сергей с отвращением повернулся на бок. Взгляд уперся в трюмо — по-барочному кривоногое, раззолоченное, щедро расписанное пастушками. Волегов с отвращением закрыл глаза, не желая видеть эту псевдо-роскошную безвкусицу. Он не привык к такому — да и не желал привыкать. В его доме, отделанном по классическим канонам, не было китчевых вещиц или кричащих красок. Анюта имела безупречный вкус и пыталась привить его мужу.

Сергей помнил, как много внимания его жена уделяла подбору красок, тканей, мебели. Как советовалась с ним по поводу деталей планировки, выбора интерьерного стиля. Как тщательно отбирала для их коттеджа антикварную мебель, посуду, картины… «Дьявол в деталях», — не уставала повторять она. — «Одна ошибка — и гармония разрушится».

Между лопатками заныло, будто кто-то вкручивал в спину тупой холодный бур. Одна ошибка…

Прости, Анюта. Решение принято. Ребенок уже родился.

Волегов перевернулся на бок, наклонил голову, выгибая спину. Боль чуть стихла. Когда самолет сядет, нужно позвонить домой, предупредить жену о задержке.