Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.
Шрифт:
После Соня взяла две тарелки и аккуратно переложила куски торта на них. Ей достался большой, мне – маленький.
Девушка достала из кухонного шкафа две треснутые фаянсовые чашки. Налила в них ароматный чай.
Мы взяли десертные вилки и принялись есть.
– Достоевский был дебил, – произнесла Барнаш.
Она страстно жевала. Рот её был под завязку заполнен тортом.
Что удивительно, говорила она при этом вполне чётко, хотя и гораздо тише, чем обычно. Разбирать слова не приходилось. Достаточно было как следует прислушиваться.
–
Самое приятное на свете – людям больно делать. Он этого так и не понял, мудила.
Читала я «Преступление и наказание». Такая муть. Раскольников там ублюдок полный. Выродок. Совесть его, понимаешь ли, мучает. Одно слово – тюфяк. Рохля. Вы, русские, все такие. У вас и литература такая: что Раскольников, что Обломов. Всё одно. Русский человек всегда рохля. Тюфяк обоссанный. Иван-дурак, блядь. Вы, русские, все быдло.
То ли дело Свидригайлов. Сразу видно – литвин! Жену свою отравил, сволочь. Настоящий человек, блядь!
Хороший он, Аркаша Свидригайлов. Таким и надо быть, чтобы тебя все любили.
– Соня, можно я залам тебе один вопрос? – спросил я.
– Валяй! – ответила девушка.
– Обещай только, что ты меня не побьёшь, – робко вставил я.
– Там видно будет, – невозмутимо ответила Соня.
– Я тогда, пожалуй, промолчу, – виноватым шёпотом сказал я.
– Хуёвый значит был у тебя вопрос! – воскликнула на это Барнаш, громко чмокнув губами.
Она сожрала торт.
– Что правда, то правда, – уныло заметил я.
– Нет, а серьёзно, что за вопрос-то был? – теперь уже с деланным интересом спросила Соня.
– Ты правда ненавидишь людей? – спросил я, посмотрев собеседнице в глаза.
– Говори что хочешь, но мне этих людей не жалко, – она указала взором на видневшиеся в окне соседские дома. – Не то, чтобы я их прям всех ненавидела, понимаешь, но мне их просто тупо не жалко. Если они все завтра сдохнут, мне вообще на это будет поебать. Ну просто поебать!
– Почему? – спросил я.
– Понима-а-ае-е-ешь… – протянула она, опустив голову на стол. – Это сложно. Тебе не понять, ты русский.
Вот рождается человек. Живёт. Потом умирает.
Родился, – сразу в садик. Потом школа, институт. Оценки, экзамены, красный диплом, прочая хуйня. Потом на работу. Квартиру в ипотеку купить надо, машину в кредит. Семью завести, детей родить.
Все вокруг только это и талдычат: надо делать карьеру, надо кормить семью!
Gagne ta vie, как Светка говорит.
Обернуться не успеешь, – уже состарился. Помирать пора.
А что вообще это всё было? Какого чёрта это всё вообще случилось? Нихера не понятно…
Так люди сейчас в основном и живут. Рождаются, взрослеют, дряхлеют, дохнут...
Существуют как-то. На жизнь зарабатывают. Семьи кормят. Детей растят. Ходят куда-то, ноженьки волочат…
Вот и скажи: а нахуй они ходят вообще?! Нахуй
они ноженьки свои волочат?!Какого хуя вообще происходит, а?!
Вот скажи мне.
Серьёзно скажи, давай!
Какого хера они все живут?!
Зачем им жить вообще?!
Не ломай башку, дорогой! Я тебе скажу, какого хуя это у нас всё происходит.
Часто так бывает, что человек вроде и до старости дожил, а так ничего в жизни и не понял.
Родился, вырос. Повзрослел вроде. Состарился. Умирать время пришло. А он перед смертью лежит, в потолок смотрит и глазами вращает. Будто говорит: «Блядь, куда я попал?! Что это тут вообще вокруг меня происходит?!».
А это жизнь вокруг него происходит.
И вот помирает мужик удивлённым. Как родился удивлённым, так удивлённым и помер.
Вот что он по-твоему всю жизнь свою делал, а?
На жизнь зарабатывал. Семью кормил.
Пахал всю жизнь. Ипотеку выплачивал, кредит за автомашину. Детей растил.
Так и помер, сука, младенцем. Ничего в этой жизни понять не успел.
Вкалывал всё, вкалывал…
А жизнь вся мимо него прошла.
И ничего-то он в этой жизни не понял. И ничего выдающегося не сделал. Так и отправился червей кормить младенцем. Пользы от него – зеро.
И вот скажи: нахуй такой мужичонка вообще на свете жил?!
Всё одно: что был он на свете, что не было его.
Нынче многие так живут… – произнесла Соня тише обычного, медленно поворачивая голову к окну. – Да что там говорить, почти все сейчас так живут.
Она встала, подошла к окну и упёрлась ладонями в подоконник. Она смотрела в окно. Смотрела не в сверкающую весенним закатом даль, а вниз, под окна, будто бы хотела разглядеть что-то маленькое и незначительное.
– Вон, гляди, – внезапно выпалила она, подзывая рукой к себе.
Я встал и подошёл.
По улице шли какие-то люди: почти одинаковые, в серых и черных спортивных куртках, в лыжных шапочках, в мятых джинсах. Казалось, они шли с работы. В руках у каждого был по крайней мере один магазинный пакет. У некоторых ещё были спортивные сумки.
– Знаешь, почему мне этих людей не жалко? – спросила Соня, по-прежнему глядя вниз.
Ответить я не успел. Она сказала сама.
– Эти люди не могут умереть. Не может умереть тот, кто никогда не жил. А эти-то люди никогда и не жили. Только зарабатывали на жизнь.
Не тогда человек рождается, когда из женщины вылезает. Тогда это ещё не человек. Это личинка человека. Зародыш. Ещё не факт, что из него человек вырастет.
Человек тогда рождается, когда начинает мыслить. А эти так мыслить и не начали.
Вылезли на свет божий, повертели глазами да поползли по жизни. Ясли, детсад, школа, институт. Потом работа, карьера, корми семью и прочее. Потом старость, болезни, походы по врачам, смерть от инсульта.
Вот и получается, что вроде бы и жизнь прожили, а жить-то толком и не начинали.