Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

Манера разговора у этого товарища была специфическая. Он постоянно ошибался, заикался и шепелявил. Глаза у него постоянно бегали по сторонам. Когда мы говорили в помещении, мне казалось, он высматривает что-то в углах комнаты. В лицо собеседнику он не смотрел никогда.

А ещё шкет много матерился. Вот прямо двух слов без мата связать не мог, падла.

– Калосе, ну эт… – начинал он рассказывать о своей новой краже и тотчас запинался, впадал в ступор, думал о чём-то, а затем продолжал. – Блядь, сука, как ехо там, нахуй… Сука, бля!.. Калосе, иду я в ма-а-ака-а-си-ин… И-и-иду, блять, захозу, нахуй, кассил видит меня, пидолас, блядь, смотлит, сука… – тут он опять запинается, но на сей раз довольно быстро вновь ухватывает нить рассказа. – Ка-а-ак су-у-ука-а-а, блядь, смотлит! – внезапно вскрикивает мальчик, выкатывая глаза так, что можно подумать, будто у него болезнь Боткина. – Иду я, блядь, по колидолу мезду стеллазами. Иду, блядь, сука, иду… – новая пауза. – Кетсюп визу, сука, блядь, – на сей раз заговорщическим тоном говорит мальчишка, хитро потирая свои мокренькие ладошки. – Хватаю нахуй кетсюп аккуратненько так и за пазуху в калман его себе кладу нахуй, блядь. У-у-уф, к выходу иду нахуй, и тут плодавец на меня так смотлит, как сокол, блядь, блядский нахуй, а я как нахуй испухался, блядь, да как побежал, нахуй, сука, и кетсюп у меня в станах нахуй трясётся. Во со мной сто нахуй сёдня приклюсилось, блядь, нахуй! А кетсюп я тот назуй выкинул, блядь, в помойку, блядь, нахуй, потому что он нахуй плослоченный был, блядь, нахуй!

– Забавная история, – снисходительно произнёс я, заглядывая в сортир через дверной проём.

– А-а-а то-о-о ка-а-ак зе-е-е на-а-ахуй интеле-е-есная! – громко прошипел мальчик, всплеснув руками. – Плодавец, блядь, сука, нахуй, блядь, ёбаная! Пидолас, блядь, в лот ёбаный нахуй!

Так этот парень разговаривал всегда.

Учился он плохо. Занятия часто прогуливал. Вообще в школу он ходить не любил.

Гораздо больше ему нравилось слоняться по рынкам и вокзалам, торговым центрам и бутикам. Там он воровал.

Тащил этот парнишка всё, до чего мог дотянуться и что мог унести. Он мог утащить чужой багаж с вокзала, вынести пятьдесят плиток шоколада из какого-нибудь супермаркета, похитить свежую рыбину с прилавка зазевавшегося базарного торговца. И да, конечно, при каждом удобном случае он лазил по чужим карманам и сумкам в поисках заветного бабла.

И знаете, этот товарищ мог бы очень хорошо жить, если бы всё наворованное оставлял себе.

Но не судьба!

Шкет был тониным рабом. Ходил он тогда в третьей категории. Там он, собственно, и остался навсегда. Выше не поднялся.

А не поднялся вот почему.

Здоровье своё парень не щадил.

Когда мы с ним познакомились, ему было всего десять лет от роду, а он уже курил по две пачки «Беломора» в день, много пил, прочно сидел на винте и часто жрал бутират. Разумеется, на его здоровье это не могло не сказаться.

Впрочем, умер он вовсе не от передоза и не от рака лёгких.

Смерть его была сущим курьёзом.

В июля пятнадцатого года шкет пошёл со своими друзьями на Москва-реку. Искупаться ребятам захотелось.

Друзья эти все сплошь были закоренелые ворюги. Такие же, как и он сам.

Короче, пришла вся ватага на пляж. Пляж был дикий, необустроенный. Из посторонних никого там не было.

Мальчишки расположились на песке. Достали водку, достали наркоту. Принялись бухать и дуть, что было мочи. Напились как следует, обдолбались по самое не балуйся. Полезли в реку купаться.

Короче, утонул тот мальчишка в реке.

На его похороны собралась туча народа. Были там и Тоня Боженко с Юлькой Аввакумовой.

Аввакумова мне рассказывала вот что. Когда гроб уже опустили в могилу и начали эту самую могилу землёй засыпать, всё время молчавшая до того Тоня пустила скупую слезу и со сдержанной горечью в голосе важно изрекла: «Он мог бы стать настоящим вором!».

Кстати, матушка у парня была очень приличной женщиной.

Я прекрасно её запомнил. Слегка упитанная блондинка тридцати лет с очень добрыми, по-детски наивными зелёными глазами.

Говорят, она никогда не надевала штаны. Всегда ходила в длинных юбках.

Охотно верю. Я её, во всяком случае, в брюках или джинсах не видел ни разу.

На голове она всегда носила косынку.

Знаете, такие косынки женщины обычно надевают когда идут в церковь.

Косынку она носила не просто так. Эта женщина взаправду посещала церковь чуть ли не каждый день. Говорила, молится за грехи. Не только за свои, но и за чужие.

Добрая была женщина. Всем помогала. В благотворительных акциях участвовала постоянно.

А ещё она часто пекла пирожные, приносила их в школу и раздавала нашим ребятам. Просто так, даром.

Добрая была женщина. У нас её все любили.

Человеком она была очень мягким. Сыну своему ничего не запрещала. Ко всему прочему она была матерью-одиночкой. Много работала. С воспитанием собственного ребёнка она явно не справлялась.

И мальчика воспитала Тоня.

Ну, а уж к чему такое воспитание привело, – это вы уже знаете.

После смерти сына мать долго горевала. Года два не снимала траур.

Но потом как-то приободрилась, вышла замуж во второй раз, снова родила мальчика. Сейчас он уже пошёл в детский сад при нашей школе. Мать его снова печёт пирожные и приносит к нам в школу. На радость новым поколениям протоновцев.

Такие пироги.

Однако вернёмся к делу.

Мелкие воры вроде того парня постоянно приносили в сортир небольшие суммы денег и всякую жратву. Всё это становилось предметом азартной игры.

Играли на деньги, на шоколадки, на чипсы. Ставки, как правило, были невысоки.

Но тут дело такое. Играешь себе, играешь, ставки приличные, вроде.

Вот проиграл ты пятьдесят рублей.

«Ничего, – говоришь, – завтра отдам!».

Опять играешь. Опять пятьдесят рублей проиграл. И так двенадцать раз за день.

Потом на следующий день в сортир приходишь. Опять играешь.

– А деньги? – тебя спрашивают.

– Завтра отдам! – отвечаешь.

Опять играешь весь день. И проигрываешь, вроде, всякий раз немного: то по сто рублей, то по пятьдесят. Да только вот к концу дня уже тысяча набирается, а то и две или три.

И так ты каждый день ходишь в сортир, играешь, а долг всё растёт.

И вот, наконец, приходишь ты однажды в туалет поиграть, а там тебя твои компаньоны встречают злые-презлые. Подходят к тебе, значит, и говорят: должен ты нам, братюня, сто тысяч рублей.

И хорошо ещё, ежели сто тысяч. А то ведь бывает, что человек должен и двести, и триста.

И вот завести тогда человек за голову и говорит: «Боже, как же я этот долг-то верну, а?!».

Горюет он, думает, а затем идёт к Тоне Боженко да и занимает у неё денег, чтоб карточный долг отдать. И становится человек рабом.

И ведь происходит всё это очень быстро. В этом туалете такие шулера вертелись, что у них и сам чёрт бы не выиграл.

А ведь некоторые товарищи втягивались в игру по-крупному.