Тихоокеанское шоссе

Когда я приволок третий мешок, старушка смотрела на меня такими глазами, что мне захотелось спросить, почему она меня боится. Я пошел к машине и встал, ожидая, когда мешок упадет на меня сверху, чтобы уже не вставать, а лежать и размышлять об этом странном обстоятельстве. И точно, мешок упал, за ним я. Я лежал и смотрел в осеннее небо, в котором плыли белые облака, и думал что-то вроде — да на кой нам эти три рубля, когда есть это синее небо? Потом встал и попытался взвалить мешок на плечо. Мешок не поддавался, и я сел на него, шаря по карманам папиросы, будто решил устроить перекур; я забыл, что никаких папирос там нет. Дед слез с машины и, стоя рядом со мной, виновато посматривал на дядю.

— Що? — спросил тот, перевесившись через борт. — Руку ушиб?

— Не, — сказал я, — перекур.

Дед что-то виновато говорил ему, но я не слышал, я плавал в блаженстве свободного от тяжести воздуха. Дед наклонился и опять зашептал:

— Вдвоем будем таскать, а он подавать будет! Ты вставай, не расхолаживайся, а то потом тяжелей будет.

— Ой чтоб ему провалиться! — неожиданно запел дядя, рывком вскидывая на борт первый мешок. — Чтоб на том свете тебе ту картошку в горло запхали!

Непонятно было, к кому это он обращается. Он ругался и богохульствовал, вскидывая мешки, а мы с дедом таскали их.

Мы разгрузили уже примерно треть кузова, когда к нам подошел один из той троицы.

— За сколько подрядились? — спросил он, сощурившись и отводя глаза в сторону, и по его лицу бродила какая-то неустойчивая усмешка.

— Три рубля, — сказал я.

Он хмыкнул и отошел. Я сразу почувствовал опасность и бросил мешок.

— Таскай, таскай! — зашептал дед, глядя на меня расширенными голубыми глазами и пригибая голову. Он как бы прятался за мешок, как прячется в снег пугливая птица, почуяв опасность.

Мужики встали с прилавка и неторопливо подошли к машине. Двое встали у борта, не дав нам принять мешок, а третий полез в кузов. Они даже не глядели на нас. Стояли себе и покуривали. Тот, наверху, что-то сказал дяде, и тот застонал:

— Ой, боже ж мой, да я б сам зубами их тягал, если б мне кто столько заплатил!

— Тогда до обеда будешь стоять, — жестко сказал мужик в кузове, и дядя, смирившись, полез в карман.

Мужик спрыгнул с кузова и что-то сказал напарникам. Те заулыбались, потом один показал на нас, и мужик, который торговался в кузове, глянув на нас светлыми сощуренными глазами, подошел и стал смотреть деду в глаза, не моргая. Дед закряхтел и зачем-то снял фуражку.

— На, — сказал светлоглазый и что-то сунул деду в ладонь. — И давайте топайте отсюда!

Дед что-то забормотал, но светлоглазый, не слушая, отошел и прыгнул в кузов. Он подавал мешки, а двое других таскали.

— Ну, — спросил я шепотом, — сколько дали?

Дед повернулся ко мне, разжал ладонь и показал рублевую бумажку.

Я сжал зубы и пошел прочь с базара, меня подпирало какое-то безнадежно-тоскливое ощущение безвыходности. Ты тычешься то туда, то сюда, мельтешишь, бегаешь, взмахиваешь руками, а кто-то усмешливо смотрит тебе в спину, как бы говоря: «Ну, ну!» И вот ты крутишься, бежишь, высунув язык, садишься передохнуть, и оказывается, что ты не сдвинулся с места. Я шагал к вокзалу, не оглядываясь, проникаясь запоздалой решимостью. Хватит суетиться! Моя главная задача — ехать. Я должен уехать, иначе пропаду. Нельзя больше двух суток мелькать на одной станции, тем более маленькой. Вот сейчас пойду прямо на вокзал и буду ждать поезда. Что мне милиция и проверка документов, чего я боюсь? Паспорт при мне, а то, что я грязный и без копейки в кармане, так это не преступление. Правда, если опять поведут в отделение, то скоро уже не отпустят, запросы начнут делать, выяснять, сказал же лейтенант, чтоб в двадцать четыре часа… Он, наверно, не столько пожалел меня, сколько не захотел возиться, бумаги из-за пустяка двигать.

Дед семенил за мной следом, не приближаясь. Он шмыгал носом, кряхтел, — наверно, чувствовал себя виноватым. Все-таки пожилой, повидавший человек — и так накололся с этой картошкой! И мужики тоже гады хорошие, не сразу подошли, а когда мы уже пойти половину выкинули!

Я прошел в зал ожидания и сел. Дед устроился рядом. Он часто моргал, кряхтел и вскользь поглядывал на меня, тоже переживая. Потом засуетился, зашарил по карманам и показал мне какой-то узелок.

— Видал? — сказал он таинственно.

— Чего там у тебя?

Он закряхтел и стал развязывать. В узелке оказалась стопка картонных железнодорожных билетов. Он показывал их, явно любуясь своей коллекцией, как мальчишка марками или наклейками от спичечных коробков. Он, наверно, на всех станциях их собирал.

— Ты что, с таким билетом хочешь в плацкартный вагон сесть или прямо в купейный?

Он вильнул глазами и, придвинувшись ко мне, горячо зашептал:

— Ты не смотри, что использованные, с ними на любой поезд можно сесть, в общий вагон если. Я так ездил! Думаешь, они проверяют? Они не смотрят, какой он, лишь бы билет в руках был! — Он оглядел меня и вздохнул: — Вот только был бы ты почище одет, а то на цыгана смахиваешь. Может, тебе помыться, а?

Я покачал головой. Разве эту тепловозную гарь отмоешь?.. Он что-то промычал и опять уставился на билеты, поглаживая их пальцами.

Через два часа подошел волгоградский поезд. У общего вагона столпился народ, все лезли в узкие двери с сумками, мешками и галдели. Мы стояли за киоском «Союзпечати», дед нервно курил и все кряхтел.

— Давай ты один сначала, — сказал я. — Если пропустят, я за тобой следом.

Он дал мне картонный прямоугольник и рысцой побежал к вагону.

Я чувствовал, что ничего у нас не выйдет. Проводница, несмотря на дедовы заверения, проверяла билеты. Дед затесался в толпу, потом его кепка мелькнула у самых дверей, проводница взяла у него билет и тут же вернула. Дед ошалело оглянулся на меня из тамбура и махнул рукой, — мол: «Давай!». Я вышел из-за киоска, и тут понял, что мне уже не сесть. Толчея схлынула, у дверей стояло человек пять, да еще трое курили. Мне показалось, что все они смотрят на меня. Так, наверно, и было, — я был грязен, закопчен, в рваных штанах и волосы у меня были до плеч.

Я остановился на перроне, собираясь с духом и изображая полное безразличие, мол, просто гуляю себе, а поезд мне ваш до фени.

Трое куривших мужиков откровенно разглядывали меня.

— Вшей, видать, целый зоопарк, — сказал один.

— Погорельцы! — хмыкнула проводница. — Сами себя мордуют, чего-то доказать хочут.

— У них и бог вшивый! — сказал кто-то из мужиков, и они дружно расхохотались.

До меня дошло, что это они про Шиву, и я даже удивился — откуда знают? Шел семьдесят шестой год, одичалые стайки хиппи бродили по югу и Черноморскому побережью. Я прогуливался по перрону шаркающей походкой и тосковал, глядя на эти вагоны. В любом можно было бы завалиться на третью полку и спать, спать! Потом в одном из окон я увидел деда. Он делал мне знаки и махал руками, как дирижер. Я развел руками. Он перестал махать и ошалело уставился на меня, собрав на лбу кожу.

Тепловоз гуднул, объявили отправление, проводница загнала мужиков в вагон, поднялась в тамбур и вывесилась оттуда с флажком. Состав медленно тронулся и тихо поплыл мимо меня. Я проводил его и потом ушел за пути, на свалку, где среди бурьяна валялись проржавевшие остовы машин, разбитые бетонные конструкции, железные бочки и разный хлам. В поросшем жесткой осокой бочажке с ржавой водой, встав на колени, я увидел свое черное лицо на самом дне и не стал умываться. Бочажок был похож на черный глаз. Солнце разлилось вокруг, воздух горел и тек, осенняя трава казалась сожженной, к металлу было больно прикоснуться, над искореженными конструкциями стояли ореолы, а там, за свалкой, за кладбищем металла, начиналась степь. Ближе она была еще в выбоинах и канавах, а дальше выравнивалась однообразным строем ковыля и мягкими складками уходила далеко-далеко, к половецким курганам.

Я сидел, привалясь спиной к бетону и опустив ноги в бочажок, лицом к степи, слышал запах тлеющего железа, и мне казалось, что жесткая трава растет сквозь меня, что я уже умер, тело мое умерло, устав поддерживать жизнь, и трава забирает меня к себе в иное состояние, где не надо мучиться всем человеческим.

Голова болела, точно на нее поставили громадный и жаркий груз, потом, в полусне, начался бред. Мерещились черемухи и поезда дальнего следования, а когда открыл глаза, то увидел скифскую конницу с колыхающимися на пиках хвостами, но это была не конница, а просто табун, и острые верхушки бурьяна я принял за пики.