Тихоокеанское шоссе

— Сам не иду.

— Чего так?

— Утром только вышел.

— Ну да, — сказал он неопределенно. — А куда едешь?

— Далеко. На Дальний Восток. А ты?

— Я за пензией еду, на Урал, — охотно ответил дед.

Я хотел спросить, как же он попал сюда, совсем в другую сторону, если едет на Урал, но промолчал. Мало ли как и куда люди попадают, я-то ведь тоже промахнулся.

— Я тебя в Ростове видел, — сказал я, — ты в ларьке бутылки сдавал.

Он радостно закопошился и, опять осветив меня спичкой, сморщил личико в улыбке:

— То-то я думаю, знакомый! Ты как в окно полез, я сразу признал.

— А чего ж копошился?

— Думал, поймет, что место занято, да и уйдет. Ну да хорошо, а то одному все ж таки жутко.

— Как ехать думаешь? На товарном?

— Не-е, — почему-то испугался он, — я в общем вагоне хочу уехать, с Таганрога так еду.

— И пускают?

— Где как. Когда и пускают… Ну что? — сказал он, помолчав, — будем спать, что ли?

Я подвинулся, освобождая ему место. Он залез на диван и блаженно закряхтел, завозился, укрываясь бумагой, и красная точка папироски у него во рту запыхтела, соря искрами.

— Хошь покурить? — спросил он. — На вот.

Я взял бычок и затянулся. Дня три я уже не курил, не тянуло, и сейчас же темнота закружилась вокруг меня каруселью, голова стала тяжелой, летучей, и я локтями нащупал колени, — для устойчивости.

Дед возился, бормоча что-то вроде: «Утро вечера…» Темнота обнимала меня, и, как всегда ночью, особенно остро стало чувствоваться одиночество. И я… и дед… и все мы… Что же такое с нами происходит? Мне стало жалко старичка и захотелось сказать ему, что глаза у него, как у моего деда, — такие же наивные, выцветшие, беззлобные. Такими глаза становятся к старости у тех людей, кто в жизни не знал никому отказа и со всем мирился. Они ходят и смотрят на нас своими наивными глазами, едут на Урал за пенсией и сдают в киосках пустые бутылки. Но что тут можно сделать, если тебя за ухо выволакивает из столовой громогласная, насквозь правильная сволочь, которой ничего не докажешь? Мне хотелось заплакать и сказать деду, что мы все равно победим, мы, а не они, но он уже похрапывал, пуская носом свист. Я бросил окурок и тоже лег, укрывшись бумагой, которая пахла пылью и кошачьим дерьмом. Мне нельзя было раскисать, и я стал прикидывать свой дальнейший маршрут, а когда голова перестала кружиться, уснул.

К утру я замерз и вертелся на диване под бумагой, а дед все храпел себе. В конце концов я встал и разбудил его — в окно уже лился серенький рассвет. Он вскочил и сел, ошалело моргая и складками собрав кожу на лбу, отчего все лицо его казалось оттянутым кверху, изумленным.

Мы долго отряхивались от пыли, потом я выглянул в окошко, огляделся, вылез и помог деду выбраться.

— Сейчас на базар пойдем, — сказал он уверенно. — Как раз съезжаться начинают все, поможем мешки сгружать, гляди — заплатят.

Он уверенно повел меня улочками, сворачивая то в одну, то в другую, и я даже зауважал его за эту уверенность, как вообще уважал всех людей, знающих и умеющих больше, чем я сам.

— Тут такие приезжают, ого-го! — оживленно сказал он, когда мы увидели беленую арку с надписью «Рынок». — Я тут уже третий день кормлюсь.

Мы вошли под арку, и дед завертел головой во все стороны. Он был взъерошенный, маленький и шустрый, как воробей.

Базар был еще пуст, только в дальнем конце стояла машина, доверху закиданная мешками с картошкой, и у входа возил метлой дворник. Увидев машину с горбом мешков, на которой кто-то сидел, дед глянул на меня, как мне показалось, со страхом, потом сказал:

— Ну ничего, все ж таки нас двое…

А я подумал, что, как ни крути, стоимость работы зависит от ее объема и что это только поначалу страшно, а потом — ничего. Мы пошли туда, и я сразу увидел сидевших на пустом прилавке трех мужиков. Вид у них был утренний, небритый и мрачный. Их, видимо, мучила неутолимая жажда. Они сидели и курили, о чем-то сумрачно переговариваясь. Мне они сразу почему-то не понравились, может, потому, что пришлось бы работать у них на глазах, а это всегда неприятно. Дед тоже на них глянул, и в его глазах опять поплыла та растерянная наивная голубизна, из-за которой хотелось его пожалеть. И это мне тоже не понравилось.

На мешках — теперь-то уж я точно рассмотрел, что это картошка, — лежал толстый дядя, одетый подорожному плотно и немарко. Под распахнутой телогрейкой у него была солдатская гимнастерка. Время от времени он задирал ее и, блаженно кряхтя, почесывал розовый хирургический шрам на круглом волосатом животе. Дядя с хрустом жрал здоровенный ломоть арбуза, жрал вместе с семенами, как лошадь, еще и корку, наверно, прихватывал, и хруст стоял такой, что я даже зажмурился и у меня заныл запломбированный зуб.

Неподалеку возилась с весами старушка. Она взяла ведро и подошла к машине, что-то прошелестев толстому. Тот скривился:

— Ой, мама, та сидить вы! Или вы хотите, чтоб у вас руки отсохли?

Старушка опять что-то прошелестела.

— Що? — сказал он, поглядев в сторону мужиков, сидящих на прилавке, и смачно сплюнул. — Они вам наробят! — И опять захрустел арбузом.

Тут дед встал перед ним, сняв кепку, и его глаза голубовато засквозили.

— Що? — сказал толстый и приподнялся на мешках. — Разгружать?

Он окинул взглядом меня, потом деда, прищурив глаза в удивленной насмешке, потом почесал шрам, вздохнул и равнодушно сказал:

— Тры рубля. — В его голосе было: «От, добри люды! И що воны уси метушаться?»

Дед испуганно на меня оглянулся, и я кивнул ему. Я тоже думал, что он даст хотя бы пятерку, но тут выбирать не приходилось, и мужики меня сильно беспокоили: они все время поглядывали на нас.

— Я наверх полезу, а ты будешь таскать, — зашептал мне дед. — По очереди будем таскать!

— Що? Согласны? — крикнул дядя и отшвырнул обглоданную корку. — А то тут много всяких разных ходит!

Он опять поглядел на мужиков. Мужики угрюмо наблюдали за нами, и под их взглядами было неуютно. Дед уже залез в машину и навалил на борт первый мешок.

— Ну ты что? Давай!.. — почему-то опять шепотом сказал он мне.

Мешки из кузова выпирали горбом, и у меня противно заныло в животе. Я подставил плечо, и когда первый мешок лег на него, мне захотелось поставить его на землю, сесть рядом, обнять и смотреть в синее небо, пока там не покажется луна.

Я прошел с мешком между рядами и свалил его у ног бабки. Она что-то шелестела, но что мне было до нее. Без мешка стало очень легко, и я был как бы невесом и покачивался. Второй мешок выжал из меня остатки воздуха, и я побежал с ним, боясь задохнуться. Я свалил его рядом с первым и сел на прилавок. Меня занимала мысль — чего это бабка вздумала торговать посреди ряда, когда с краю место свободно. Дед не дал мне додумать, он опять зашептал, закричал шепотом:

— Ну что ты? А? Давай!..

Дядя стоял на мешках, поддергивая штаны, и с усмешкой глядел на меня, морща густые брови.