Тихоокеанское шоссе

Сержант, позевывая, поднял мне руки, похлопал ладонями по штанинам, по бокам и взялся за рюкзачок. Я так и стоял с поднятыми руками, не зная, можно ли их опустить.

— Отвечай! — заорал хилый и, птичьей лапкой вцепившись мне в ворот рубахи, начал его скручивать, оскалив нескладные желтоватые зубы.

Он был мне под подбородок, но я терпел, потому что рядом была милиция, а я был кругом, как ни крути, виноват.

— Спал… — буркнул я и оттолкнул его легонько, чтоб не душил.

Он храпнул, размахнулся и, мельком глянув на сержанта, который тряс рюкзак, привстав на цыпочки, ударил меня по лицу. И опять замахнулся. Я отшатнулся, защищаясь, поймал его руку и оттолкнул.

— Петро! — закричал хилый радостно и уже стервенея от злобы. — Он на меня руку поднял! Иди сюда, Петро!

— Нечего свои распускать, — хмуро сказал сержант, подняв глаза от рюкзака, и уже строго прикрикнул: — А ну — стоять! А то обоих заберу!

Он вытащил из рюкзака столовый нож, который я купил в Новороссийске, чтобы резать хлеб, и повертел им, хмыкая и пробуя на изгиб.

— Нож! — торжествующе заорал Адам, тыча в меня пальцем.

Мимо, постукивая молотком, прошел осмотрщик и опасливо на нас покосился.

— Да-а! — сказал сержант и, сунув нож в карман, крепко взял меня за руку. — Что ж, пойдем разберемся.

Он повел меня, как старший брат ведет младшего, позевывая и придерживая за руку, когда я, сонный, запинался.

Хилый Адам бежал за нами и пинал меня. Я не мог взять в толк, зачем он это делает. Может, его часто били в детстве и он стал бояться, от этой боязни злился и вымещал злость на тех, кто заведомо не мог ему ответить?

Но мне-то что было до его проблем! Я приостановился и лягнул его ногой в живот. Он взвыл. Сержант сильно дернул меня за руку.

— А ну не распускать! — прикрикнул он и, обернувшись к трясущемуся Адаму, посоветовал: — А вы бы шли лучше в вагон.

Адам так и остался стоять, корча личико, и мне показалось, что он похож на какого-то мелкого зверька-пакостника, хорька, что ли…

А мы пошли дальше — мимо станции, мимо домов, потом свернули в темную улочку. Я часто спотыкался, а сержант придерживал меня.

— Бродяжишь? — сказал он, глядя на меня сверху, и, чуть сдвинув козырек фуражки, сам себе подтвердил: — Бродяжишь. А куда едешь?

— От тетки…

— Куда, говорю?! Ты что, бухой?

— На Дальний Восток… — Что-то сопливое и влажное встало у меня в горле. — Обокрали меня в поезде…

Я врал вяло, наспех говоря, что на язык лезло. Хотелось одного — спать и есть.

— Ты же на Волгоград едешь, дурило! — удивился сержант, сдвинув фуражку, и, подумав, опять сказал: — Ну, разберемся.

Мы пошли дальше.

В отделении сержант бросил на стол дежурному лейтенанту мой паспорт, нож и стал что-то рассказывать, кивая на меня. Лейтенант смеялся. О чем они говорили, я не слышал. Казалось, теплый воздух вокруг меня блаженно сгустился и стал теплой ватой, сплошным тюфяком, периной, звуки сквозь него доходили неотчетливо и приглушенно. Я сидел на стуле, клевал носом. Клевал, клевал — и провалился.

Проснулся оттого, что сержант сильно потер мне уши. Лейтенант с любопытством разглядывал меня и улыбался. Он был очень молод и, наверно, ему было очень уютно за своим столом, где были аккуратно разложены какие-то папки и стоял письменный прибор. Наверно, ему было хорошо от сознания, что все вокруг входят и выходят, а он сидит за своим столом.

— Отпустите меня? — спросил я тупо. — Мне домой надо, у меня деньги украли.

— Ишь ты скорый какой! — Лейтенант рассмеялся, и на его крепких красных щеках появились ямочки. — Так сразу тебя и отпусти! Еще проверим, что ты за птица! На тебе бумагу, пиши. Все пиши: где украли, откуда ехал, куда, зачем в трактор залез. Все пиши!

Он вытащил из стола лист чистой бумаги, ручку и положил на стол, потом глянул на часы, потер руки и, изобразив на лице некую начальственную сосредоточенность, крикнул:

— Сидоренко!

Сержант заглянул в дверь. На его лице была пыльная, мятая усталость, он, наверно, не успел ее сразу снять, и теперь лицо его прямо на глазах вдруг стало внимательным и холодным.

— Чайку организуй, — сказал лейтенант и, глянув на меня, опять улыбнулся, потер руки. — Проверим, что ты за птица из породы пернатых!

Он рассмеялся, довольный своей шуткой, открыл ящик стола и положил перед собой какой-то сверток.

Я писал, стараясь врать правдоподобно, и чувствовал грязь у себя на спине, она облезала, как чешуя. Бумага на столе шуршала, я глянул и подавился собственной слюной. Лейтенант ел бутерброд с колбасой, мимоходом просматривая лежащие на столе бумаги. Я ткнулся глазами в стол и, часто моргая, глотая слюну, молил бога, чтоб он куда-нибудь вышел, лейтенант, а бутерброд оставил бы…

— Ты не спи давай! — прикрикнул он на меня и откусил от бутерброда. Зубы у него были крепкие и очень белые, наверно, от молока и зубной пасты. И вообще от него шел хороший, чистый запах — запах формы, сапожного крема, чистых кальсон, здоровья. От Сидоренко так не пахло.

Шансы мои все уменьшались и сошли на нет, когда лейтенант ладонью смел со стола крошки и, вытерев рот платком, аккуратно сложил его и убрал в карман.

Вошел сержант, неся в растопыренных пальцах два парящих стакана в подстаканниках. Лейтенант опять оживленно потер руки и поставил на стол железную баночку со слипшимися конфетами. Он бросил в рот конфетку, что-то пробурчал, причмокнул и на какое-то мгновение превратился в наивного белобрысого паренька, который в своей суровой милицейской жизни не добрал сладкого и теперь блаженствует. Сидоренко стоял рядом, сложив руки на животе, — большой, с выдающимся загривком. Китель у него был мятый и весь лоснился.

— Ну, что там московские? — спросил лейтенант, прихлебывая чай. — Не бузят?

— Поют, — сказал Сидоренко и опустил руки к швам. Они у него замерли, шевельнувшись как бы в нерешительности, потом он убрал их за спину. — На гитаре играют. Может, отобрать?

Лейтенант сморщил лоб, задумался и махнул рукой:

— Да пусть поют, только тихо чтоб. А так вообще… ничего?

— Отцами грозятся, требуют отпустить.

— Все на волю торопятся! — лейтенант подмигнул мне. — А что с ней делать — не знают. — Он глянул на Сидоренко и уже без улыбки добавил: — Пусть посидят до утра, а то взяли моду без билетов ездить. Тут им не Москва! Больно вольные!

— Так точно, — сказал Сидоренко, и в его голосе мне послышалась ирония.

— Ну что, написал? — чуть сморщив лоб, глянул на меня лейтенант над стаканом.

— Написал, — сказал я.

Он взял протянутый лист и стал читать, прихлебывая. На лбу у него выступила испарина. Я качался на стуле, тупо ожидая, когда кончится эта мука с колбасой, конфетами и чаем. Меня качало, в ушах возникал и пропадал звон, а правая нога от сидения опять затекла, она очень быстро стала затекать в последние десять дней.