Том 1. Стихотворения 1906-1920

Розовая юность

С улыбкой на розовых лицах Стоим у скалы мы во мраке. Сгорело бы небо в зарницах При первом решительном знаке, И рухнула в бездну скала бы При первом решительном стуке… — Но, если б вы знали, как слабы У розовой юности руки.

Полночь

Снова стрелки обежали целый круг: Для кого-то много счастья позади. Подымается с мольбою сколько рук! Сколько писем прижимается к груди! Где-то кормчий наклоняется к рулю, Кто-то бредит о короне и жезле, Чьи-то губы прошептали: «не люблю», Чьи-то локоны запутались в петле. Где-то свищут, где-то рыщут по кустам, Где-то пленнику приснились палачи, Там, в ночи, кого-то душат, там Зажигаются кому-то три свечи. Там, над капищем безумья и грехов, Собирается великая гроза, И над томиком излюбленных стихов Чьи-то юные печалятся глаза.

Неразлучной в дорогу

Стоишь у двери с саквояжем. Какая грусть в лице твоем! Пока не поздно, хочешь, скажем В последний раз стихи вдвоем. Пусть повторяет общий голос Доныне общие слова, Но сердце на два раскололось. И общий путь — на разных два. Пока не поздно, над роялем, Как встарь, головку опусти. Двойным улыбкам и печалям Споем последнее прости. Пора! завязаны картонки, В ремни давно затянут плед… Храни Господь твой голос звонкий И мудрый ум в шестнадцать лет! Когда над лесом и над полем Все небеса замрут в звездах, Две неразлучных к разным долям Помчатся в разных поездах.

Бонапартисты

Длинные кудри склонила к земле, Словно вдова молчаливо. Вспомнилось, — там, на гранитной скале, Тоже плакучая ива. Бедная ива казалась сестрой Царскому пленнику в клетке, И улыбался плененный герой, Гладя пушистые ветки. День Аустерлица — обман, волшебство, Легкая пена прилива… «Помните, там на могиле Его Тоже плакучая ива. С раннего детства я — сплю и не сплю — Вижу гранитные глыбы». «Любите? Знаете?» — «Знаю! Люблю!» «С Ним в заточенье пошли бы?» «За Императора — сердце и кровь, Все — за святые знамена!» Так началась роковая любовь Именем Наполеона.

Конькобежцы

Асе и Борису

Башлык откинула на плечи: Смешно кататься в башлыке! Смеется, — разве на катке Бывают роковые встречи? Смеясь над «встречей роковой», Светло сверкают два алмаза, Два широко раскрытых глаза Из-под опушки меховой. Все удается, все фигуры! Ах, эта музыка и лед! И как легко ее ведет Ее товарищ белокурый. Уж двадцать пять кругов подряд Они летят по синей глади. Ах, из-под шапки эти пряди! Ах, исподлобья этот взгляд! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Поникли узенькие плечи Ее, что мчалась налегке. Ошиблась, Ася: на катке Бывают роковые встречи!

Первый бал

О, первый бал — самообман! Как первая глава романа, Что по ошибке детям дан, Его просившим слишком рано, Как радуга в струях фонтана Ты, первый бал, — самообман. Ты, как восточный талисман, Как подвиги в стихах Ростана. Огни сквозь розовый туман, Виденья пестрого экрана… О, первый бал — самообман! Незаживающая рана!

Старуха

Слово странное — старуха! Смысл неясен, звук угрюм, Как для розового уха Темной раковины шум. В нем — непонятое всеми, Кто мгновения экран. В этом слове дышит время В раковине — океан.

Домики старой Москвы

Слава прабабушек томных, Домики старой Москвы, Из переулочков скромных Все исчезаете вы, Точно дворцы ледяные По мановенью жезла. Где потолки расписные, До потолков зеркала? Где клавесина аккорды, Темные шторы в цветах, Великолепные морды На вековых воротах, Кудри, склоненные к пяльцам, Взгляды портретов в упор… Странно постукивать пальцем О деревянный забор! Домики с знаком породы, С видом ее сторожей, Вас заменили уроды, — Грузные, в шесть этажей. Домовладельцы — их право! И погибаете вы, Томных прабабушек слава, Домики старой Москвы.

«Прости» волшебному дому

В неосвещенной передней я Молча присела на ларь. Темный узор на портьере, С медными ручками двери… В эти минуты последние Все полюбилось, как встарь. Был заповедными соснами В темном бору вековом Прежде наш домик любимый. Нежно его берегли мы, Дом с небывалыми веснами, С дивными зимами дом. Первые игры и басенки Быстро сменились другим. Дом притаился волшебный, Стали большими царевны. Но для меня и для Асеньки Был он всегда дорогим. Зала от сумрака синяя, Жажда великих путей, Пренебреженье к науке, Переплетенные руки, Светлые замки из инея И ожиданье гостей. Возгласы эти и песенки Чуть раздавался звонок! Чье-нибудь близко участье? Господи, может быть счастье? И через залу по лесенке Стук убегающих ног…

На вокзале

Два звонка уже и скоро третий, Скоро взмах прощального платка… Кто поймет, но кто забудет эти Пять минут до третьего звонка? Решено за поездом погнаться, Все цветы любимой кинуть вслед. Наимладшему из них тринадцать, Наистаршему под двадцать лет. Догонять ее, что станет силы, «Добрый путь» кричать до хрипоты. Самый младший не сдержался, милый: Две слезинки капнули в цветы. Кто мудрец, забыл свою науку, Кто храбрец, забыл свое: «воюй!» «Ася, руку мне!» и «Ася, руку!» (Про себя тихонько: «Поцелуй!») Поезд тронулся — на волю Божью! Тяжкий вздох как бы одной души. И цветы кидали ей к подножью Ветераны, рыцари, пажи.

Брестский вокзал,

3 декабря 1911

Из сказки — в сказку

Все твое: тоска по чуду, Вся тоска апрельских дней, Все, что так тянулось к небу, — Но разумности не требуй. Я до самой смерти буду Девочкой, хотя твоей. Милый, в этот вечер зимний Будь, как маленький, со мной. Удивляться не мешай мне, Будь, как мальчик, в страшной тайне И остаться помоги мне Девочкой, хотя женой.

Литературным прокурорам

Все таить, чтобы люди забыли, Как растаявший снег и свечу? Быть в грядущем лишь горсточкой пыли Под могильным крестом? Не хочу! Каждый миг, содрогаясь от боли, К одному возвращаюсь опять: Навсегда умереть! Для того ли Мне судьбою дано все понять? Вечер в детской, где с куклами сяду, На лугу паутинную нить, Осужденную душу по взгляду… Все понять и за всех пережить! Для того я (в проявленном — сила) Все родное на суд отдаю, Чтобы молодость вечно хранила Беспокойную юность мою.

В.Я. Брюсову («Я забыла, что сердце в вас…»)

Я забыла, что сердце в вас — только ночник, Не звезда! Я забыла об этом! Что поэзия ваша из книг И из зависти — критика. Ранний старик, Вы опять мне на миг Показались великим поэтом…

1912

«Он приблизился, крылатый…»

Он приблизился, крылатый, И сомкнулись веки над сияньем глаз. Пламенная — умерла ты В самый тусклый час. Что искупит в этом мире Эти две последних, медленных слезы? Он задумался. — Четыре Выбили часы. Незамеченный он вышел, Слово унося важнейшее из слов. Но его никто не слышал — Твой предсмертный зов! Затерялся в море гула Крик, тебе с душою разорвавший грудь. Розовая, ты тонула В утреннюю муть…