Том 4. Письма 1820-1849
Шрифт:
Москва. 26 июля 1843
Милая моя кисанька, я был прав, предполагая, что взрыв моей досады ускорит прибытие твоего письма. Ибо драгоценное письмо твое от 8 числа, столь долгожданное, я получил вчера, два часа спустя после того, как отправил свое на почту. Мне с торжественным видом вручила его маминька. От души проклинаю, можешь мне поверить, новый приступ несносного ревматизма, который имел подлость напасть на тебя даже в мое отсутствие, и вполне согласен с тобою, что ему надо объявить войну насмерть, войну на полное уничтожение. А потому вполне одобряю твое намерение съездить в Париж. Но мне хочется, чтобы ты не уезжала раньше моего возвращения в Мюнхен, что, кстати сказать, произойдет довольно скоро. Ибо я надеюсь с Божьей помощью вернуться к тебе в сентябре.
Теперь уместно, думается мне, сообщить тебе некоторые подробности относительно моего житья здесь. Как тебе известно, мы приехали сюда 8-го, как раз в тот день, когда ты написала мне письмо. Это совпадение мне более чем приятно. Родители, предуведомленные о нашем приезде за несколько дней, сняли для нас в своем же доме квартиру в первом этаже*, о трех довольно хороших и чистых
Сестра моя с мужем живет по соседству*, и, должен признаться, меня приятно поразили комфорт и изящество их обстановки. К тому же они любят хороший стол, так что два-три раза в неделю у них обедает вся семья. Но и отцовская кухня несколько усовершенствовалась. Я тебе уже писал, что мой зять вполне реабилитирован в моем представлении. Он был очень полезен и услужлив в том важном деле, которое мы только что завершили, и одного того, как он предлагал свои услуги, было бы достаточно, чтобы отмести все подозрения, которые у меня зародились против него. Помимо всего, это человек большого ума и неисчерпаемой жизнестойкости. Что до сестры, которая вполне естественно должна интересовать тебя, раз по всеобщему мнению между мной и ею такое большое сходство, — то она в настоящее время переживает медовый месяц материнства. Ребенок поглощает ее всю целиком, он обещает стать со временем, может быть, и не красивым, но очень крепким мальчиком. Мать моя, как ты и предполагала, большею частью лежит, свернувшись на диване. Я прочел ей из твоего письма слова, относящиеся к ней, и она была ими весьма тронута. Она много расспрашивает о тебе и полюбила тебя по моим рассказам. Ее мечта — увидеть тебя в один прекрасный день во плоти, когда ты приедешь к ним в деревню вместе с м-ль Мари и Дмитрием, или, вернее, приедешь к себе, ибо теперь ты, сама того не ведая, стала русской землевладелицей, неограниченной властительницей трех-четырех сотен крестьян. Мне, право, очень жаль мою бедную мать. Невозможно любить своих детей с большим смирением, нежели она. Она едва решается высказать пожелание, чтобы я подольше побыл возле них, и не столько верит, сколько делает вид, что верит моим обещаниям опять свидеться с ними в будущем году. Что до отца, то он проявил в деле о наследстве столько обходительности, что вполне оправдывает мое всегдашнее о нем мнение, а именно, что его отношение к нам было простым недоразумением, и вызвано оно было нашим долгим отсутствием и присущей нам леностью. Я нахожу его теперь не таким старым, не таким слабым, каким он казался первое время. Его вкусы и привычки все те же и по-прежнему дают моему брату повод к язвительным насмешкам. Его-то, беднягу, я от души жалею, ибо ему приходится радоваться и благодарить за решение, принятое в отношении его, которое он в глубине души принимает как приговор к ссылке. Обычная твоя проницательность не обманула тебя, когда ты уверяла меня, что жизнь в России будет ему еще неприятнее, чем мне. В действительности так оно и есть. Столь нетребовательный за границей в отношении роскоши и удобств, он проявляет здесь во всем такие высокие требования и так страстно все осуждает, что даже в литературном фельетоне это бросилось бы в глаза. Зато он с большой нежностью и теплотой встречает каждое доказательство того, что ты его не забываешь; его стремление сохранить связь с тою жизнью, которую он вел возле нас, настолько в нем сильно, что, говоря о работах, которые он собирается предпринять в деревне, — он никогда не упускает случая упомянуть о будущности Дмитрия и любит высчитывать прекрасное состояние, которое мы с ним со временем Дмитрию оставим. Вчера он попросил прочесть ему твое письмо от начала до конца, и с твоей стороны будет очень мило, если ты как-нибудь напишешь ему одно из тех любезных писем, какие ты умеешь писать, когда бываешь в ударе. Хорошо было бы добавить к письму несколько строк для маминьки и для сестры. Но возможно, что этот шедевр уже не застанет меня в Москве.
Помимо семьи, имеются еще тетки, кузины и пр. и пр., которые в первое время всплывали передо мной как призраки, но мало-помалу они снова приняли обличье и оттенки действительности. Я встретил также несколько университетских товарищей, среди которых иные составили себе имя в литературе и стали действительно выдающимися людьми*. По вечерам часто бываем в театре. Здесь есть сносная французская труппа и столь хорошая русская, что я был поражен. Исключая Париж, нигде за границей нет труппы, которая могла бы соперничать с нею. Это, вероятно, расовая особенность, ибо такое же мастерство игры я наблюдал в польском театре в Варшаве.
27-го. Четверг
Милая моя кисанька, вот я снова пишу тебе. Но мысль, что между кончиком моего пера и первым взглядом, который ты бросишь на эти строки, простираются целых 18 дней и пол-Европы, — мысль эта более чем достаточна, чтобы охладить писательский пыл вроде моего. Человеческая мысль должна отличаться почти что религиозным рвением, чтобы не быть подавленной страшным представлением о дали. Вчера, расставшись с тобою, я пошел в клуб обедать. Здесь имеется несколько клубов в духе лондонских и некоторые из них поставлены прямо-таки на широкую ногу. Тут и обедают, и играют в карты; есть тут и целое собрание русских и заграничных газет, книг, брошюр и т. д. В настоящее время только в клубах и собираются. Ибо большая часть общества уже выехала из города. Театр посещается мало, также мало народу и на местах гуляния, хоть среди них есть и очень приятные. Но больше всего мне хотелось бы показать тебе самый город в его огромном разнообразии. Ты, умеющая разглядеть все, — чего бы ты только не высмотрела здесь. Как бы ты почуяла наитием то, что древние называли гением места, он реет над этим величественным нагромождением, таким разнообразным, таким живописным. Нечто мощное и невозмутимое разлито над этим городом.
Будь неладны все, кто мешает разговору! Между этой строкою и предыдущею состоялся
отцовский визит, продлившийся полтора часа и совершенно рассеявший все прекрасное, что я собирался сказать тебе.Моя милая кисанька, когда ты получить это письмо, я буду уже собираться к отъезду из Москвы. Итак, предупреждаю тебя, что с 15 августа письма мне лучше посылать в Петербург, поручая их Штиглицу. Тут все словно сговорилось, чтобы сократить мое здешнее пребывание, и мне кажется, что даже отец, хоть и будет огорчен моим отъездом, с нетерпением ждет дня, когда сможет уехать отсюда. Не знаю еще, сколько времени пробуду я в Петербурге. Это будет зависеть от того, какие возможности мне там откроются. Во всяком случае, я надеюсь и рассчитываю покончить с делами пораньше, чтобы приехать в Тегернзее задолго до срока, который ты наметила для поездки в Париж. Следственно, я запрещаю тебе уезжать без меня. А пока береги свое здоровье, злополучное здоровье, расстраивающееся то и дело. Передай самый нежный привет своему брату и его жене. Привет, само собою разумеется, сопровождается самыми сердечными пожеланиями относительно благополучного исхода ее беременности * . Привет Казимире, да прибавь к нему, прошу тебя, несколько остроумно-ласковых слов, которые мне недосуг придумывать. На кончике пера у меня было еще множество вещей сказать тебе, но благодаря помехе они высохли. Осталось только два истинно отеческих поцелуя — один для Мари, Herzbl"attchen, [25] другой — для Дмитрия. Весь твой, моя кисанька.
25
сердечного дружка (нем.).
Тютчевым И. Н. и Е. Л., 11/23 августа 1843*
St-P'etersbourg. Ce 11 ao^ut 1843
Vous voyez bien, chers papa et maman, que je ne perds pas de temps pour vous annoncer l’heureuse issue de ce fameux voyage qui vous paraissait si formidable en raison de mon extr^eme jeunesse. Le voil`a termin'e non sans fatigue et sans quelques ennuis, mais au total le plus heureusement du monde. Nous sommes arriv'es `a 4 h<eures> de l’apr`es-midi et apr`es avoir fait une inspection sommaire de tous les h^otels qui m’avaient 'et'e indiqu'es, je me suis d'ecid'e pour Demouth*, o`u j’ai lou'e un appartement d’une chambre et demie pour moi et d’une autre demi-chambre pour mon domestique `a raison de 13 roubles argent par semaine. C’est fort cher assur'ement, mais je pr'evois que ce sera l`a aussi ma plus grosse d'epense, car, gr^ace `a la position centrale que je viens de prendre, la d'epense pour la voiture se r'eduira `a peu de chose.
Parmi mes compagnons de voyage il y en avait un que je connaissais indirectement. C’est le jeune Dehay, fils du s'enateur Dehay que j’ai vu l’ann'ee derni`ere `a Kissingen et qui est un ami de Мих<аил> Ник<олаевич> Муравьев*, l’autre 'etait un tr`es jeune homme, Жемчужников*, le reste de la compagnie, `a l’exception d’un fabriquant allemand, se trouvait ^etre compos'e de nos trois domestiques.
Mais pour sortir de ces d'etails fort peu curieux, laissez-moi vous dire que ce qui me domine en ce moment exclusivement, c’est le souvenir de ces six semaines que nous venons de passer ensemble et de toute cette affection dont vous m’avez combl'e. Que Dieu vous b'enisse et vous conserve et qu’Il 'exauce notre voeu mutuel de nous revoir l’ann'ee prochaine.
C’est demain que je me mettrai en cause* et je vous 'ecrirais sit^ot que j’aurai quelque chose `a vous dire. Mais en vous parlant de mon voyage, j’oubliais de vous dire que j’ai parfaitement bien dormi les trois nuits cons'ecutives, et je serais un ingrat, si je n’en attribuais le m'erite, en grande partie au moins, au coussin de cuir de papa.
P'etersb<ourg> m’a de nouveau 'etonn'e. C’est une magnifique ville assur'ement, et dans ce moment, gr^ace `a la magnificence du temps, elle a une physionomie tout `a fait m'eridionale. Il est minuit et la perspective est encore peupl'ee de promeneurs.
Mille amiti'es `a Nicolas. Est-il donc vrai que nous voil`a de nouveau s'epar'es? Qu’est devenu le temps pass'e ensemble. Mille tendresses aussi `a Doroth'ee et `a son mari. Je vous aime tous du fond du coeur.
Adieu. Je baise vos mains.
T. T.
Петербург. 11 августа 1843
Видите, любезные папинька и маминька, я, не теряя времени, спешу сообщить вам о благополучном завершении поездки, которой вы когда-то так опасались по причине моей крайней молодости. Она наконец завершилась — не без усталости и некоторых неприятностей, но в общем благополучнее всего на свете. Мы прибыли в 4 часа пополудни, и после краткого знакомства со всеми указанными мне гостиницами я остановил свой выбор на гостинице Демут*, где снял за 13 рублей серебром в неделю две комнаты — одну полностью для себя, а во второй отведен угол для слуги. Это, конечно, очень дорого, но я думаю, что это будут самые большие мои расходы, потому что благодаря расположению гостиницы в центре города расходы на коляску будут самыми ничтожными.
Среди моих спутников в поездке нашелся один, кого я косвенно знал ранее. Это молодой Дегай, сын сенатора Дегая, которого я встречал в прошлом году в Киссингене. Он приятель Михаила Николаевича Муравьева*. Другой спутник — совсем молодой человек, Жемчужников*. Остальная часть компании, за исключением одного немца фабриканта, как оказалось, состояла из трех наших слуг.
Но чтобы покончить с этими мало занимательными подробностями, позвольте мне сказать, что в эти минуты во мне живут исключительно воспоминания о шести неделях, проведенных с вами вместе, и о тех знаках любви, которыми вы меня осыпали. Благослови и сохрани вас Господь, и пусть исполнится наше общее желание — вновь увидеться в будущем году.