Тоска по окраинам
Шрифт:
В итоге денег дал отец – просто молча пришел и выложил на стол. Может быть, что-то понял, а может, решил таким образом помириться. В любом случае хорошо.
В день отъезда встретились у входа на вокзал: высокий жизнерадостный Лумпянский с рюкзаком и гитарой за плечами – я даже не сомневался, что он ее возьмет; Ася в неизменных алых кроссовках, светлых джинсах и фанатской футболке с кровавыми разводами. На спине красовался армянский фронтмен, нахмурившись и открыв черный рот, – в страшном сне не приснится. В одной руке у нее была холщовая сумка, а в другой – литровая бутылка минералки. С ними стояли родители Аси; отец, приземистый раскачанный дядька с бородкой, курил. Завидев меня, он наклонился к ее маме и довольно громко
Я подумал, что концерт выдастся жестким, что мои беговые кроссовки будут безнадежно испорчены, а кедам настанет хана еще в поезде. Поэтому одолжил у Глеба крепкие кожаные берцы на шнуровке – платформа прибавляла мне пару сантиметров роста, тоже плюс. Ася посмотрела на мои ноги и прыснула, Лумпянский улыбнулся:
– А пакет тебе зачем?
– В пакете еда, – мрачно ответил я. Там и правда лежали две бутылки газировки, один бичпакет, бутерброды и почему-то банка майонеза, которую мать всучила мне с собой.
Объявили отправление, мы засунулись в вагон. Я мысленно проклял Лумпянского за то, что выбрал душный вонючий плацкарт вместо быстрого автобуса, – но делать было нечего. Ждали еще одну девочку, какую-то Нику, дальнюю знакомую Лумпянского, которая тоже ехала на концерт, но тусоваться там собиралась со своими друзьями. Я застелил свою верхнюю полку, разулся – Ася брезгливо скорчилась, увидев нутро моих шнурованных «гадов», – забрался, опираясь носками о стол, и лег, уставившись в потолок. Ася спорила с Лумпянским о том, почему двухлитровая бутылка минералки не может стоять ровно: это стол в поезде кривой или тара «Липецкой»? Выяснилось, что виновата бутылка, «баклажка». Поезд дернулся, на сиденье к Асе плюхнулась раскрасневшаяся полная девочка с растрепанными кудрями. Она тяжело дышала и тащила с собой целый чемодан – это и оказалась неизвестная Ника.
Ночью я проснулся от внезапной тишины – какой-то городок, длинная остановка. Светила жидкая луна и тревожные белые фонари. В их свете Ася, уткнувшаяся носом в наволочку, казалась совсем маленькой, беззащитной. «Раскидала губы по подушке, – как-то сказала ее мама, когда я позвонил на домашний. – Намаялась, бедная».
Намаялась.
Я рассматривал ее долго, задумавшись обо всём, что случилось за год. Туда-сюда сновали проводницы, кто-то затаскивал чемоданы, шуршал пакетами с бельем, вскидывал накрахмаленные простыни в проходе, как флаг убитого корабля. Какая-то сердобольная бабка, проходя мимо Аси, поправила ей скатившееся было на пол одеяло – и Ася скинула его снова, от жары. Мир так беспокоился об Асе, так кудахтал и вертелся вокруг нее, наворачивая свою заботу, – которая была ей совсем не нужна, совсем. Так же, как и я со своими советами, цветами, комплиментами, дразнилками и подбадриваниями. Я был не нужен Асе, как ее любимый доктор Фарятьев своей Александре, и так же глупо хлопал белесыми ресницами, не в силах этого понять. И так же выводил из себя, когда крутился рядом, всё время подтыкая ненужное одеяло, которое она всё равно скинет. Она была моим воздухом. А ей самой легче всего дышалось в одиночку.
Армянские говнари были выше всяких похвал – и даже я, не знающий ни одной песни, подпрыгивал и лез в бессмысленные «слэмы». Мы стояли достаточно далеко, но я всё еще видел фронтмена с бородкой, смешно воздевающего руки Господу. Ася – и подавно, Лумпянский пропихнул ее к самому ограждению, где она бесновалась, орала и прыгала на волне общего экстаза. Я никогда не видел ее в таком состоянии, ни до, ни после; зрелище ужасающее.
Мы выбежали из зала – вернее, нет, оголтелая толпа вынесла нас через пожарный выход, – мокрыми до нитки, охрипшими и не чувствующими ног. Ася и Лумпянский продолжали визжать и прыгать – как и все кругом. Они фотографировали друг друга на Асину серебристую мыльницу, скакали и допевали обрывки песен.
– Миша, скажи, что крутой
был концерт! Ну, скажи!– Крутой, – спокойно соглашался я.
Ася цокала языком и брезгливо отворачивалась. Я «портил ей веселье своей кислой рожей», вот так.
Ночевали на вокзале, спали сидя. Вернее, это Лумпянский дрых без задних ног, отвоевав скамейку у какого-то бомжа. Дремала Ася, положив голову на локти, а локти – на стальные перила сидений. Я же старался не спать, охраняя ее, – мало ли что может случиться. В качестве наблюдательного пункта я выбрал стулья кафетерия напротив, что-то там с картошкой. Лумпянского пару раз толкнули патрульные, у меня и вовсе проверяли документы как минимум пять раз за ночь. Но Асю никто не трогал.
Утром мы поехали гулять на ВДНХ, бродить между павильонов и фотографироваться с фонтаном из золота. Вернее, это Лумпянский с Асей фотографировались, а я упрямо отказывался и предлагал только «щелкнуть» их вдвоем. Очень скоро, впрочем, им это наскучило, захотелось есть. Ася купила лакированную матрешку, не обращая внимания на мой сарказм, и потащила нас в фастфудную забегаловку. Там Лумпянский рисовал что-то на салфетках и пытался растормошить меня:
– Джонатан, ты чего? Болит, что ли, что-то?
– Болит, – многозначительно отвечал я, косясь на Асю.
Она это замечала, закатывала глаза и атаковала уже открыто:
– Зачем было вообще ехать сюда? Ты даже это не слушаешь! – И добивала: – Майонезную банку-то выкинул уже?
Обратный поезд уходил в два часа. По ошибке – по Асиной ошибке! – мы поехали по кольцу в обратную сторону, и теперь бежали к своему вагону со всех ног. Уже на перроне Ася на бегу выронила свою клетчатую рубашку, я вернулся и подобрал, рискуя не втиснуться даже в последний вагон. Но мы все-таки забрались – причем забрались, когда поезд уже тронулся, и проводница испуганно махала руками: «Скорее! Скорее!».
Нам предстояло катиться в сидячем вагоне целых восемь часов. После всех наших пикирований Ася демонстративно села с Лумпянским – как я ни рассчитывал на ее благодушие и внезапное сонное примирение. Ко мне пересела толстая Ника и предложила поиграть в дорожные нарды. Делать было нечего – я согласился. Ася с Лумпянским уже вовсю резались в карты, и Максик то и дело вскрикивал: «Да как так! Я еще в жизни никого не обыгрывал, а тебя уже в пятый раз. Ты специально поддаешься, да?» У-у-у, Максик. Она всегда всё делает специально, уж в этом не сомневайся.
Ника перехватила мой ненавидящий собачий взгляд, кинула кубик.
– Ты очень ее любишь? – вдруг спросила она.
Я растерянно пожал плечами.
А потом Ася и вовсе перестала мне отвечать, удалила из друзей в соцсетях, не приходила на петанк. Я уже не гадал, что случилось; было не до того. Завертелись мои экзамены, по математике я еле-еле наскреб проходных баллов, на литературе кое-как списал в туалете, биологию полностью (и сознательно) провалил, от обществознания отделался задней левой. На выпускной мать всё же погнала меня ссаной тряпкой – если под ссаной тряпкой иметь в виду мой убогий фрачный костюм, широковатый в плечах и бедрах. Мешок, в общем. Синий такой мешок с полосатым галстуком.
Я безбожно напился, пытался танцевать брейк-данс и даже, кажется, разбил зеркало в туалете. Ну, хорошо, не разбил, но трещину сделал знатную, вмазав по нему локтем – совершенно, впрочем, случайно.
В июле мне стала написывать длинная Наташа. Она оказалась хорошей, понятной и очень неглупой. У нее были бежевые, именно бежевые волосы в аккуратной косе, она носила очки в золотистой оправе, как у Кароли, и пышные юбки-пачки. Помимо нашей студии, Наташа занималась народными танцами, показывала мне фотографии с выступлений в красных кушаках и вышиванках. В гриме она выглядела здорово, колоритно, даже сексуально, несмотря на платье бабы на чайнике. В жизни – немножко чопорно, как отличница.