Тоска по окраинам

Мы гуляли, теперь уже вокруг моего дома, куда Наташа безропотно приезжала из другого района. Она любила целоваться, очень любила – и я не отказывался, хотя ее тонкие губы только смешно щипали мои. Мы говорили о британской музыке, и Наташа с трогательной внимательностью слушала всё, что я ей присылал, а потом давала краткие, очень толковые резюме. И фильмы она смотрела, все, что я советовал. Хвалила.

На правах моей девушки она стала приходить на Адмиралтейскую, смотреть, как мы играем в петанк. К ней привык и Широквашин, часто запевал дуэтом дурацкие песни Чигирев, ничего против не имели и Юля с Лумпянским.

В самый неподходящий момент туда, конечно же, заявилась Ася. В разгар июля, под ручку со своим любимым сумасшедшим Катосом, которая сменила фетровую шляпу на такую же из соломы. Ася сильно загорела, на плечах белели следы лямочек купальника. Волосы ее выцвели до золотисто-рыжего цвета, совсем исчезли белые полоски и лохматая челка. Она пришла в неизменной красной майке и мешковатых драных джинсах, словно бы с чужого плеча, то есть зада. Они с Катосом носили одни солнечные очки на двоих и по очереди были похожи на гигантскую ленивую стрекозу.

– Привет, бездельники! – крикнула Катос.

Лумпянский приветливо помахал, Чигирев и Широквашин скорчили недовольные рожи. Ася и Катос уселись на огромную тумбу, под самый памятник петровскому якорю. Мы продолжали играть – и, хотя получалось у меня хуже обычного, все деликатно молчали. Наташа тщательно держала лицо: когда я подошел к ним в перерыве, то услышал, как она громко-прегромко рассказывает Юле:

– И вот стоим мы там с Мишей, целуемся…

Ася криво усмехнулась уголком полного рта. Я, быть может, и дурак, но сразу понял, что в этой насмешке не было ни ревности, ни злобы.

Ася с Катосом довольно быстро ушли. После игры я пошел провожать Наташу, она натужно что-то щебетала, пытаясь скрыть грусть. Хорошая девочка, умная девочка, она сразу всё поняла. Я угрюмо молчал в автобусе, молчал и когда мы вышли в ее квартале.

– Знаешь, наверное, завтра заходить не нужно, – Наташа стояла чуть дальше обычного, и даже не попыталась меня обнять на прощание.

– Ты будешь занята?

– Нет, я как раз буду свободна. А вот ты, кажется, уже занят. Давно, – она развернулась и исчезла в подъезде.

* * *

А в августе я наконец всё узнал, узнал от дурной взбаламученной Кати. Она пришла на петанк уже одна, без Аси, вилась вокруг Чигирева и строила глазки Широквашину, снимая широкие стрекозьи очки.

Назад мы шли вдвоем, Катя сказала, что ей нужно в мою сторону – к какой-то школьной подружке, помогать со шпаргалками на вступительный. Решили пройти с правого берега на левый пешком – осенью, в самом начале, мы постоянно так делали, собирая огромную компанию. До конца доходили не все: кто-то всё же ловил автобус, какие-то парочки откалывались по пути и сворачивали в ближайший парк, кто-то заходил погреться в кафе, да так и не выходил оттуда, отпуская гуляющих с миром.

– Миша, – явно что-то задумав, пропищала Катос, когда мы подошли к мосту. – Дай мне, пожалуйста, сигарету.

Я покорно вынул из кармана пачку синего «Bond» и протянул ей. Она разочарованно закурила.

Я рассказывал про туры на экзамене, Катя кивала и старалась запомнить – на будущий год она тоже собиралась в театральное, учиться на актрису или режиссера.

– И никем, кроме этого, – вздыхала она, – я себя не вижу.

– Понимаю, Катос, – с усмешкой отзывался я.

Потом Катя попросила у меня денег – и я дал ей полтинник. Потом – купить ей булку, и я купил. Она разочарованно вздохнула и остаток пути давилась сухим слоеным тестом. Мы почти уже подошли к Минской улице, дальше ей нужно было идти налево, а мне – направо, домой.

– Миша, – уже отчаянно прошептала Катя, сдерживая смех, – дай мне миллион долларов?

Я лениво ухмыльнулся, придумывая ответ:

– У меня нет…

Катя тут же оборвала меня, изобразила, что томно задыхается:

– Хых, пых, пых… Почему нет? – И тут же заржала, как лошадь. – Почему нет, почему нет, почему нет?

– Что это еще такое, Катя? – переспросил я. – Что это?

– Это я тебя, Мишенька, пародирую, – кривляясь, ответила Катя. – Репетирую свое наблюдение на будущий год, смекаешь? Этюд будет называться «Как Мишутевский к Асеньке приставал».

Мишутевским меня называют часто, я привык. Но так издевательски – еще никогда.

– Ты откуда это знаешь, колобок?

– Знаю, – кивнула Катя. – Я всё знаю. И как ты ее слюнявил на дне рождения Лумпянского, и как мозги компостировал после. И как приперся к ней с дешевой шоколадкой и начал вдруг приставать ни с того ни сего. И как ныл ей и пытался облапать – да ты озабоченный, Мишутевский! И как зазывал домой, «а у меня дома м-я-я-ясо в горшочках», – она противно скорчилась, изображая сюсюканье. – Мясо! В горшочках! Тут кого угодно стошнит, Мишутевский.

Я не помнил про мясо. И про то, как ныл, тоже. В ушах у меня стоял нервный звон, я пытался хоть что-нибудь сообразить.

– Она тебя называет гусем. И гномом еще. Пойми, пойми – и отстань от нее. Ты видел себя? Не езди за ней и не ходи больше. У нее вообще другой, ты только всё портишь, – Катя победно развернулась и собралась уходить.

– Подожди, – я тронул ее за локоть. – А кто это… другой? Я его знаю?

Катя посмотрела с брезгливой жалостью, как на паука, которого вот-вот раздавит.

– Ты его знаешь, Мишутевский.

Меня вдруг осенило.

– Это Лумпянский, да? – Я сжал Катино предплечье. – Лумпянский?

– Отвали! – Она сбросила мою руку сильным движением. – Слушай, Миша, не надо мешать им, ладно?

* * *

Но отвалить я не смог. И не мешать – тоже. Во мне проснулась жажда мщения.

От Минской улицы до Асиного дома – одна остановка. От Минской улицы до моего – три. Выбор, как говорят в рекламе, очевиден.

Я пришел к ней во двор, на красные петунии, под раскидистые платаны, и что там еще у них растет. Мне, признаться, было не до платанов, меня трясло от злости. Гусь? Гном? Пытался облапать? Слюнявил? Приставал?

И когда у них всё началось с Лумпянским? После поездки? Или даже раньше?

Дурак, дурак и кретин!

Я нашарил взглядом ее окна – самое правое, окно ее комнаты, горело желтым светом. Вот и замечательно. Где-то играл кларнет, простейшие гаммы. Ничего, он мне не помешает.

– Ася! – заорал я, приставив руки рупором ко рту. Совсем как зазноба на старой аватарке. – Ася! Ася Миронова!

Никто не отвечал, кларнетист продолжал кататься туда-сюда по нотному стану.

– Ася! Отзовись ты, слышишь! Ася-а-а-а! – я даже назвал ее настоящую фамилию, из одних глухих и шипящих. – Асенька-а-а-а!