Тоска по окраинам
Шрифт:
– Ну, давай… пиши… звони.
В небе белел вечерний месяц, пахло весной. Она шла к метро и повторяла: «вот и всё, вот и всё, вот и всё». Азербайджанец из киоска с вяленой хурмой помахал ей – она помахала в ответ, залезая в пустой автобус. Над заливом небо было лилово-синим, зажигались первые звездочки и желтые неоновые вывески: хачапури, кофейня, продуктовый магазин, стоматология, наконец, гнутая буква «М» – метро. «Этюд “Прощание с Кораблями”», – усмехнулась Анастасия, проходя мимо старика с гармошкой у самого входа в вестибюль.
Дела на работе были закончены в какие-нибудь полчаса, ехать в опустевшую квартиру с выбитым глазом Светиной комнаты не хотелось. Анастасия валандалась:
– Привет, – неловко кивнул он.
– Привет, – она пожала плечами.
Почти-бывший зашел пообщаться с кем-то из коллег – всё это время она напряженно простояла у подоконника, стараясь, впрочем, выглядеть беспечнее, чем обычно, говорить чуть громче, смеяться чуть веселее. Из другого конца зала на нее поглядывал почти-бывший – в его взгляде читалось всё то же, что происходило с ней. Поэтому она почти не удивилась, когда он подошел к ней и предложил пройтись – выпить кофе или поесть, поговорить «о делах».
Дел и вправду накопилось много – за чашкой вспененного кофе, украшенного ломаным печеньем и арахисом, она вдруг вывалила всё: начиная с рабочих проблем, в которых ему нужно, просто необходимо было принять участие, заканчивая вынужденным переездом, отъездом подружки и даже покупкой винилового плаща; как-то внезапно из нее вывалились все события месяца, а он на удивление внимательно слушал.
– Очень грустно, что Светлана уехала, – наконец протянул муж, подаваясь к ней ближе. – Очень грустно.
Принесли второй стакан кофе, а он уже гладил ее по головке, придвигаясь всё ближе, ощупывая шейку и слегка залезая под ворот. Она знала его давно, она знала его приемы – старые как мир, – и всё же сейчас ей было приятно от того, что кто-то, пусть даже лживый гад почти-бывший, гладит ее по голове и заводит прядку за ухо. Всё одиночество ее нового положения, вся бесприютность этого унылого нищего города вдруг навалилась на нее, и она устало ткнулась ему в грудь.
– Девочка моя, де-е-евочка, – он ласково обнял ее за плечи. – Хорошая моя…
– Ты всех так называешь, – обреченно и глухо отозвалась она.
– Неправда, – елейно ответил почти-муж, и сразу стало понятно: правда, всех и каждую.
«Господи, мне так плохо, – подумала Анастасия. – У меня нет сил сопротивляться».
В их постели всё осталось по-прежнему – только столик с ее стороны кровати теперь пустовал. Почти-муж всё тем же, знакомым до боли жестом подхватил и вынес пса за дверь, и накинулся на нее; она отзывалась на каждое его прикосновение тоньше, чем прежде, целуя его и чувствуя, как мокнет от знакомых движений, запахов, звуков его голоса. Всё произошло быстро – она ощущала, как его член бьется и пухнет в ней, заставляя забыть обо всём на свете, кроме этой жажды, – о собственном одиночестве, о пустой оставленной квартире на Кораблях, о хозяйке и деньгах, об идиотской эпидемии, о самолете на Тбилиси и даже об А.М. После первого раза ей захотелось еще – и она с ужасом отметила, что почти-бывший-муж проявлял такую нежность, такую сладкую изобретательность и ненасытность, которую даже фантомный А.М. не смог бы приобрести никогда, никогда, никогда, ни за что на свете.
Бешенство кончилось – оба они лежали, тяжело дыша, остывали после гонки. Она натужно улыбалась и чувствовала, как теперь, когда главное желание удовлетворено, к горлу подкатывает… тошнота. Хотелось блевать. Хотелось плакать. Хотелось надломиться прямо сейчас, заползти под кровать, оглохнуть и ослепнуть на ближайшие сто лет.
Теперь она не думала ни про Тбилиси, ни про А.М. – всё сплелось в ее голове в один мерзкий
клубок, и гадко было от мысли о том, что она не сдержалась, что сама впутала чистую и сладкую мечту о будущем – вот сюда: в эту знакомую до боли спальню, к этому растрепанному стареющему человеку, которого когда-то обожала… Невозможно было объяснить всё, что она теперь чувствовала, теперь, в этом театре глупых теней старых любовников, шлюх, друзей, в зазеркалье, посреди которого она стоит совсем одна. Даже его вечное «принесу водички» не изменилось, даже мелькающие в дверном проеме собачьи уши, шлепанье его босых ног туда-сюда, длинный стакан. «Хорошая моя, моя сладкая, моя ягодка…»Ближе к утру ее все-таки прорвало – она плакала от стыда и горя, и ее худая сгорбленная спина в ночной рубашке топорщилась под одеялом. Почти-бывший-муж проводил рукой по ребрам и раздраженно вздыхал. Момент близости прошел, теперь не надо было никого играть, и он снова стал самим собой: жестоким, лишенным эмпатии, лживым маленьким мальчиком.
– Ты не любишь меня, – качала головой она, вздыхая. Он повернул ее лицом к себе, она лежала, уткнувшись в его мокрую грудь, и слушала биение сердца – мерное, ровное, отчетливое. Холодное сердце Вильгельма Гауфа.
– Люблю, – тупо повторял он. Она молчала и мотала головой, он снова повторял: – Посмотри, вот мы вместе едим, болтаем, смотрим чего-то… Что же это, если не любовь, а?
Она сжималась от его беспечности – на грудь словно клали проспиртованную салфетку, которая нещадно жгла и щипала, горло душили слёзы. «Как плохо. Как же мне плохо».
– Это не она, – наконец отвечала.
Утром последнее его благодушие ушло – почти-бывший-муж мрачно расшагивал по квартире, матерился и кашлял.
– Кажется, меня продуло, – объявил он, когда Анастасия появилась в дверях кухни. Больше он не обращал на нее внимания: включил какие-то новости, обмотал шею шарфом, положил на нос два только что сваренных вкрутую яйца.
Вчерашнее горе ушло – вернее, сжалось до каких-то допустимых пределов, отпустило до поры до времени. Она наскоро почистила зубы, ежась, влезла в помятые джинсы, кое-как привела в порядок лицо, массируя появившиеся от слез мешки под глазами. В горле першило – наверное, и ей досталась порция простуды, – но думать об этом было некогда. На прощание раскрасневшийся от компресса почти-бывший-муж снова натянул на себя елейную масочку и прошептал что-то про любовь, – не предложив, впрочем, остаться. Только утром она заметила невесть откуда взявшиеся цветы на кухне, чужое дешевое кольцо в ванной, запах цветочных духов в бывшей ее комнате. «Ему плевать, – отстраненно думала Анастасия. – Просто плевать».
На работе стояло затишье. Она снова тупо водила курсором по таблицам, тарабанила стандартные ответы на письма. Ближе к обеду позвонила встревоженная московская коллега.
– Это случилось, – заговорщическим шепотом сказала она. – Вирус у нас!
– Да ну, – вяло отозвалась она, не снимая руки с клавиатуры.
– В три часа будут передавать, – коллега была на тридцать лет старше и всё еще говорила на советский манер, – его обращение. Послушаем, что он там скажет. Отзвонюсь.
– Ага, – протянула Анастасия.
В четыре часа офис закрыли. За какие-то двадцать минут опустели все столы, конторки, подоконники и кресла. Все столпились в курилке, обсуждая «сногсшибательную» новость – карантин.
Анастасия собрала в сумку телефонную зарядку, флешки, записки и рабочий блокнот. На блокноте она вдруг остановилась – а что будет с ее билетами в Тбилиси? Что вообще происходит в Тбилиси? Она набрала в поисковике название вируса, щелкнула в первую ссылку с заморским окончанием ge и даже присела от ужаса.