Тоска по окраинам
Шрифт:
У метро он ее обнял и что-то пришептывал, она пялилась в окно цветочной лавочки с хилыми гвоздиками; улучила момент, проскользнула в теплое жерло станции, к подножию барельефа с деловым Маяковским. Обернулась – но почти-бывшего-мужа и след простыл. «Сбежал разлагаться», – пронеслось в голове, пока прикладывала проездной и ступала на эскалатор. Об этом было лучше не думать. Она прикрыла глаза: теперь мы очистимся от этого дерьма, теперь заживем.
Вариант, как можно зажить, она уже придумала – придумать было необходимо, чтобы сбежать, чтобы не выйти из окна и не похоронить себя.
Вещи перекочевали в квартиру подруги-художницы –
Ни уважения, ни «элементарного понимания» не было. Почти-бывший-муж приходил домой под утро – полчаса попадал ключом в замок, пока выл и надрывался их пес, заползал в спальню, пришептывая проклятия, валился прямо на нее, тяжелый, вонючий, мокрый, с плавающими стеклами глаз. На полпути он стягивал штаны, лежал голый, расставив ноги в рваных носках горчичного цвета, обнажая всему миру серый сморщенный член. Если не удавалось его вытолкнуть, приходилось сбегать в другую комнату – спать, но чаще плакать, уткнувшись в коленки, потом, спохватившись, умываться – и разглядывать свою красную опухшую морду, вмиг стареющую после таких вот ночей.
«Но живут же так тысячи людей, – убеждала себя она. – Пока мужья гуляют, их жёны занимаются чем-то, вкладывают время в себя, отгораживаются, – а потом посмеиваются над похождениями. Ведь так, ведь так?»
Но почти-бывший-муж не просто пил, не просто не думал о завтрашнем дне, не просто был инфантильным, трусливым, подлым, – он изводил ее вполне сознательно, добывал из ее молодого тела силы, которыми поддерживал в себе жизнь, давил и сминал, как тюбик зубной пасты, – и уже готовился выкинуть на помойку, присматривая новую жертву.
А вот тюбик взял и сбежал на Корабли, прихватив один чемодан со сломанной ручкой.
Она придумывала разные сценарии: как он умирает от тоски, как он просто спивается и гибнет, потому что счастье – она то бишь – его оставило, как она приходит туда-то, уже обновленная и прекрасная, а он вдруг понимает что-то такое, понимает, на что променял ее, – на сборище помойных крыс и стакан, понимает, но уже поздно, поздно…
Потом набегала печаль – из щелястого окна вечно дуло, она с головой накрывалась и плакала, вспоминая и толстое одеяло, и теплые мягкие руки почти-бывшего-мужа, его вечные эксперименты, кашки с супами, их милого плюшевого пса, который по утрам клал голову ей в ладонь и заставлял чесать загривок, их поездки по городам и весям, фейерверочное счастье первых месяцев и ужасный обвал последних, как на качелях.
«Вот качели, манипулятивные качельки, он тебе и устроил», – думала она, и снова уезжала в поле бешеной ненависти к нему, к его пьяным дружкам, к похотливым бабам, к ненормальной женщине с трёхъярусным носом, к его картинам про девочек и для девочек. Память услужливо подсовывала самые уродливые и грязные сцены их жизни, воображение дорисовывало всё, что могло стоять за этим, – на этих кошмарных волнах она и отключалась, просыпаясь под утро совершенно разбитой, замерзшей, измученной.
Положим, спуститься на первый этаж –
преодолев тамбур, лифт, толкнув тяжелую дверь подъезда, – это пять минут. Самое большое – семь.Дойти до остановки, щурясь от ледяного ветра (потому что тут, на Кораблях, всегда дует едкий ветер с привкусом цистита), – это еще семь.
Переминаться на остановке, выглядывая автобус до метро, – непредсказуемо… заложим десять.
Если не перепутаешь автобус и поедешь не кругами по всему Васильевскому, а прямо и налево, точно к метро, – это десять минут, не больше.
Там надо выйти, перебежать дорогу раз, перебежать дорогу два, протолкнуться через гомон уличных торговцев, втиснуться в метро и трястись еще двадцать минут до Маяковской, вылезти, проскочить давку на Невском, перебежать дорогу и идти прямо-прямо-прямо четверть часа. Итого получается час – целый час езды от дома до работы.
Раньше – пешком, безо всяких трудностей, косых взглядов и потных таджиков на эскалаторах, вполне себе прогулочным шагом – эта дорога занимала пятнадцать минут. Она ленилась, вызывала такси и доезжала за пять. И ныла, и ленилась опять.
«Может, в этом всё дело? – думала она, повисая на поручне в вагоне. – Может, нужно было больше стараться?»
«Забота этой болезни не лечит», – подсказывал второй внутренний голос. Двери резко сдвигались, наталкиваясь друг на друга, будто пытаясь ущучить опоздавшего пассажира. «И других, кстати, тоже».
Первой на антресоли отправилась шуба – для маршруток и метро она оказалась непригодной, тем более такая, как у нее: длинная, под норку, пушистая, как шар, барская-боярская. Она подумала, повздыхала – и достала старый, чудом не выброшенный на помойку (надо же было в чем-то выгуливать пса и таскать его мыться за грязные лапы) бронебойный пуховик, еще, впрочем, приглядного вида, но уже с засаленными рукавами и даже надорванной молнией.
Вторым, как ни странно, исчез хороший чай. Странно – потому что предыдущий жилец был чайным пьяницей и чайным дилером одновременно. Дело дошло до того, что он содрал все обои в маленькой комнатке и оклеил стены тонкими пергаментными листами, в которые чай насыпают. В середине каждого листа был нарисован кружочек, в кружочке иногда сидел китаец с бородкой, иногда были нарисованы какие-то камыши и волны, а иногда просто кривые иероглифы.
Анастасия видела этого чайного пьяницу два раза в жизни: первый раз Света аттестовала его как «немного мышь» – он отказался даже выходить на кухню, пока подружка красила ей чуб за бокалом красного. Во второй раз она отправилась к «немного мышу» (прозвище прижилось) сама – забирать ключ от комнаты. Нужно было подождать, пока мышь закончит смену, и Анастасия слопала огромный кусок маслянистого «Наполеона» в узбекском кафе напротив. Пришлось плутать по дворам и баракам, чтобы найти заветный «Tea trading Russia», на деле оказавшийся каморкой, уставленной глиняными чайничками размером с ладошку и мешками пыльных вонючих листков.
«Вы в курсе, что тут обоев больше нет? – Рапортовала она хозяйке в тот же вечер. – Плафонов тоже нет. И чайника. И одеяла». Хозяйка пообещала разобраться. Анастасия пошла на кухню – выпить хотя бы привезенный с собой пакетик растворимого кофе три-в-одном из маленького киоска на остановке. Она соврала: чайник в квартире был – дешевый электрический чайник из пожелтевшего пластика, с отломанной крышкой. Вода в нем никак не хотела закипать, уже в кружке оказалась вдруг слишком горячей, крутой кипяток – она обожгла рот и материлась так долго и громко, насколько это возможно с высунутым наружу языком.