Тот, кто должен
Шрифт:
– Знаю. Иначе ты не сидел бы тут, со мной, в четыре утра. Думаю, тебе надо работу менять, – сказала вдруг она.
– Да не из-за работы. Что ж вы все мне ищете поприще, на котором я принес бы больше пользы!
– Нет, на котором ты причинил бы меньше вреда. Я же помню, как ты бредил этой дурацкой психологией, как людей спасать хотел, вести переговоры с террористами, возвращать похищенных детей, заложников…
– Мне тогда шестнадцать было, а сейчас тридцать два. Энтузиазма осталось в два раза меньше, – усмехнулся он.
Но Ленка не
– Не в энтузиазме дело. Просто ты людей тогда любил больше. А теперь они для тебя просто клиенты. И ты их даже не одобряешь.
– Меньше бы ты думала на отвлеченные темы…
Она поднялась, выплеснула его остывший чай в раковину.
– Я же по-дружески, Мих. По-дружески. Я же о тебе переживаю. Ты вот какой стал – замкнутый. К тебе и подступиться страшно, не говоря уже о том, чтобы душу тебе раскрывать. У тебя же на лице написано, что ты все их проблемы в гробу видел, что тебе их жалобы побоку. А так ведь не должно быть. Почему-то те, кто должен проявлять сострадание, для кого это профессиональный долг, меньше всех его проявляют. Милиционеры, пожарные, доктора – самые черствые люди. Если ты, например, стоишь на остановке, и у тебя ногу свело судорогой, тот, кто рядом стоит, тебе обязательно посочувствует. Скажет: «А вы постучите пяткой», или «Вот здесь потрите», или «Моя бабушка чеснок прикладывала», или «А мне только компресс с мочой от судорог помогает». А теперь представь, что ты пошел с этой судорогой в больницу, что тебе врач скажет? «Это что еще за проблема? Больничный перед отпуском захотелось?».
Поэтому и милиция дел не открывает, а пожарные приезжают, когда все уже дотла сгорело. Тогда работы меньше. Потому что работа – это люди, а людей они ненавидят. И им самим тяжело от этого, неспокойно. Учителя такие психованные, потому что убить полкласса готовы, и дети должны привыкать к ощущению, что посторонний человек тебя ни за что ненавидит, просто потому что ненавидит свою работу. Я много думала об этом. О том, что не каждый должен работать с людьми, не каждый, у кого есть диплом. Вот у меня – цифры, отчеты, платежки, накладные. И я люблю цифры. А если бы не любила – не стала бы этого терпеть. И ты не должен. Почему молчишь? Не согласен?
– Мне спать хочется.
– Да ведь некогда уже, – Ленка взглянула на настенные часы. – Уже и мне собираться пора. Ты иди домой, Мих. А то мне кажется, что ты мне снишься, и я тебе во сне говорю то, о чем давно сказать хотела.
– Пойду, если ты все сказала.
– Не все. Но лучше иди.
В своей квартире он прошел на кухню и снова сел на табурет. Протер глаза, как будто проснулся. Пора на работу.
11. ЖАЛОБЫ
– Так вот я и говорю, что этот ваш психолог…
– Какой именно?
– Который мужчина.
– И что он?
– Так вот я и говорю, что он окурки в банку из-под кофе кидает и в коридоре на подоконнике оставляет. И в кабинете окна открывает, а окна нельзя открывать, потому что кондиционер работает. А он
открывает, чтобы сквозняк был. А окурки потом в коридоре неприятно воняют всю ночь, а когда утром Марина Федоровна приходит, то всегда вычищать должна и коридор проветривать. Вы уж, Мария Григорьевна…– Гордеевна.
– Простите, Гордеевна, примите к нему меры. Потому что наши девочки уморились за ним вычищать. Это же не дома, тут папы-мамы нету.
– Я поняла.
– Уж пожалуйста.
Мих еще постоял в дверях. Подстерегать охранника в коридоре и разбираться было неловко. «Все нам неловко, все мы, как дети, все мы стесняемся», – думал он чужими фразами, и утренняя непривычная тошнота волнами бродила по телу, подкатывая к горлу.
Вошел резко и нос к носу столкнулся с охранником.
– Да вот он, собственно, – кивнула Мария Гордеевна, – ваш курильщик.
Охранник замялся.
– Да я с ним уже имел беседу. По поводу.
– И что? – насупился Мих. – Никак ваша уборщица не уймется?
Тот отскочил к двери. Мария Гордеевна довольно кивнула.
– Вот они, нравы современной молодежи. Накурить, насвинячить, мебель передвинуть, чужие канцелярские принадлежности выбросить.
Мих вдруг подошел и открыл окно.
– Да нельзя же открывать! Говорят же тебе: кондиционер работает! – взвизгнула Мария Гордеевна.
– Если человеку душно, ему все можно. А вам я сейчас заявление напишу.
– Какое еще заявление?
– По собственному желанию.
Видно было, что Мария Гордеевна оглушена неожиданной радостью, как взрывом салюта. Мэр как-никак мог и двинуть своего ставленника на ее место, а тут вдруг – «по собственному». Она поспешно сунула Миху лист бумаги.
– Сейчас, Мария Гордеевна, не паникуйте. Я покурю.
Вообще Мих курил редко, но если говорят, что курит, почему не курить?
– И куда пойдешь на работу?
– Волнуетесь за меня?
Честно говоря, Мих вообще не думал, куда дальше.
– Май кончился. Был май и снова кончился…
– Вот с первого июня и пиши заявление, – подсказала Мария Гордеевна.
Он написал.
Есть страшная притягательность в акте написания заявления об увольнении по собственному желанию. Кто писал, тот знает. Это равносильно тому, что бросить в лицо начальнику то самое заветное:
– Пошел ты в жопу, начальник!
– Не волнуют меня больше ваши проблемы!
– Нюхайте сами свои вонючие окурки!
– Болейте сами от ваших кондиционеров!
– Моя девушка в сто раз лучше вашей затраханной секретарши!
– Я свобоооодеееен!
Акт освобождения.
Но вместе с тем и риск, и шаг в неизвестность, и подрагивание шариковой ручки. Редко – шаг на новый уровень. Чаще – публичный акт признания собственного поражения: на этом уровне я не победил, я никому ничего не доказал, на этом уровне мир под меня не прогнулся. Но чтобы идти дальше, нужно распрощаться с этим уровнем навсегда. Освобождение берет верх. Я свобоооодеееен!