Три минуты истории
Шрифт:
— «В фужерах!..» В русских граненых стаканах, черт возьми! Вы, де ля Пуап, еще не в «Кафе де ля Пэ» на Больших бульварах и даже не в ресторане «Москва», а на фронте! — Полковник всегда находил ответ, достойный хорошей шутки, его надо было сверх всякой меры рассердить, чтобы он мог лишить пилота, например, права играть в покер. — «В фужерах!..»
Снова бои. Только за один из этих октябрьских дней полк сбил 29 самолетов. Капитан де Панж, тоже распаковавший чемодан, продолжал свои хроники. Не вернулся Жак Казанёв… Не вернулся Жан Монсо… Они сложили головы в чужих полях, уже на западной стороне мира.
Сколько могил с маками! У них цвет крови, цвет советского знамени. Но, пролетая на бреющем полете там, где пали два новых товарища, капитан де Панж увидел на их холмиках знакомое трехцветье: василек, ромашка, мак.
Кто? Русские ли пехотинцы? Местные
10. Город чужих людей
По правде говоря, у повести «Военный летчик» есть пролог, который еще ни разу не был предпослан ни одному из ее изданий. 23 мая 1940 года, на следующий день после столь опасного полета на Аррас, Сент-Экзюпери пришел к друзьям из истребительной эскадрильи 1/3 и в их «Золотой книге» написал эти несколько строк:
«Со всем чувством и признательностью на память группе 1/3 и ее командиру Тибодэ, ибо, не прикрой меня товарищи из этой группы, я бы сейчас лихо резался в покер, в раю, вместе с Прекрасной Еленой, Хлодвигом и проч. — а я все еще предпочитаю пожить на этой планете, несмотря на все ее неудобства… Антуан де Сент-Экзюпери».
Позади были Виши — Франкрейх, Северная Африка, Португалия и даже статуя Свободы уже была за спиной. Он поставил чемодан в номере 240 отеля-небоскреба «Сэнтрал парк соут» и глянул вниз с 21-го этажа.
Не так ли четыре с лишним века назад, забравшись на мачту парусной шхуны «Дофин», обозревал окрестности матрос Ги де Вераццано? (Флорентиец служил французскому королю, поэтому и произносил и писал свое имя на «галльский» лад — без заключительной «о».) Он слезет с мачты и засядет за доклад Франциску I: залив он наречет именем сестры его величества — Святая Маргарита, побережье — Новая Франция, индейское поселение на мысу — герцогским титулом короля, д’Ангулем… О, благословенная эпоха, когда сама честь открытия уже приравнивалась завоеванию, росчерк пера — праву на вечное владение! Если же еще доводилось пролить каплю крови — каплю своей крови, ибо чужая и реками не в счет, — то право сильного возводилось в абсолют, без которого сам отсчет ценностей казался немыслим. Не потому ли отцы-демократы Нового Света само собой разумеющимся сочли соседство демократии и рабства — одно для белых, другое для цветных? Город лачуг и небоскребов, город опавших и воздетых рук — не отразились ли в самой архитектуре Нью-Йорка и молчаливая мольба униженных, и молитвенные возношения пресыщенных? Стал ли ты таким же, город Ангулем, если бы всего через 37 лет после «открытия» не переименовали тебя в Нью-Йорк? Впрочем, второе «открытие» Нью-Йорка — а именно, что он звался поначалу Ангулем, — состоялось только в 1949 году и было торжественно увековечено на памятнике Ги де Вераццано. Так что Сент-Экзюпери, скорей всего, просто не мог этого знать. И все же в своем восприятии города он ничуть не ошибется. Не зря его сердцу всегда милей были застывшие аплодисменты черепичных крыш, будь то во Франции, Аргентине, Гватемале, Испании или среди прерий США.
Стук в дверь: журналист из «Нью-Йорк таймс».
1 января 1941 года газета напечатала о нем:
«А. де Сент-Экзюпери… вчера, прибыв из Франции, заявил, что его страна проиграла войну, поскольку люди, поставленные во главе армий, были совершенно неспособны постигнуть характер современной войны и поскольку страна оказалась плачевно неспособной к самоорганизации… Так как он развивал мысль о том, что Франция наверняка преодолеет этот склон своей истории и вновь окажется среди великих наций, ему был поставлен вопрос: как же она это сделает? Моментальный ответ: „Это я и хочу спросить у вас“.»
Город воздетых рук, однако, встретил его аплодисментами. Через две недели в отеле «Астор» в его честь был накрыт стол на 1500 приборов — первый из длинной череды обедов. Ассоциация американских книжных издательств и магазинов преподнесла ему премию «за лучшую книгу по общей (не фантастической) литературе за 1939 год». Он держал в руках «Планету людей», обратившуюся в раскрытую бронзовую книгу с золотой чеканкой благодарностей, а с лица его не сходила краска. Эту книгу он привез в США в августе тридцать девятого, за месяц до начала войны, — теперь ею были уставлены все книжные витрины Нью-Йорка. Америка зачитывалась французским «пилотом-поэтом-писателем», гадали: что привез он на этот раз? «Хотя он носит прическу „а-ля концентрационный лагерь“, ему не пришлось быть военнопленным…» («Нью-Йорк таймс» от 19 января). Рейнал и Хичкок, его издатели, и Максимилиан Беккер,
его литературный агент, попробуют удержать его здесь, по опыту зная: «Чтобы заставить Сент-Экзюпери писать, лучше всего закрыть его в комнате на ключ…»Но в этот раз он ехал не за премией и тем более не за новым литературным успехом.
Увы! — его принимали за кого угодно, но только не за посланца его растерзанной, нуждающейся в помощи родины.
Самозваному дипломату официально эту миссию изложить было некому. Говорить о ней он мог только с друзьями.
В Америке Сент-Экзюпери подружился с четой Линдбергов. Чарлз Линдберг стал знаменитостью с тех пор, как в мае 1927 года впервые перелетел Атлантику, а Энн Линдберг, сопровождавшая мужа во всех его полетах, написала книгу «Подымается ветер». Еще два года назад, в августе тридцать девятого, когда Сент-Экзюпери плыл в Америку со своей «Планетой людей», мир, казалось, был устойчив и прекрасен, он без скрипа вращался на своих осях, люди жили буднично и спокойно: «День отдается семейным ссорам, ночью же к человеку возвращается Любовь. Потому что Любовь сильнее этого словесного ветра…» Он плыл тогда в Америку, а один из его самых близких друзей, Анри Гийоме, догнав корабль в Атлантике, помахал Антуану крыльями своего гидроплана. Так когда-то и Сент-Экзюпери, когда Гийоме разбился в Кордильерах, пять дней подряд летал — низко, с опасностью для жизни, — над горами, выглядывая шагающего друга или его труп, потому что жена летчика получила бы пенсию только по предъявлении трупа. И в мирной жизни хватало риска, обвалов, катастроф, но все уравновешивалось самим миром — он дарил людям ссоры и любовь, давал покой тем, кто предпочитал покой, и беспокойство тем, кто выбирал беспокойство. С Линдбергами, ставшими в Америке его лучшими друзьями, они много говорили о фашизме — тогда не верилось, что сапог шагнет дальше Австрии и Чехословакии, что он осмелится пнуть мир и привести его в наклонное состояние. Но теперь это произошло…
Чарлз Линдберг создал и возглавил комитет «Америка прежде всего!».
Еще в январе сорок первого Линдберг выступал в конгрессе как «частное лицо» — пройдет немного месяцев, и он окажется лидером одного из самых массовых общественных движений в США. Сент-Экзюпери хорошо помнил, что и у него на родине было немало пацифистов, людей, искренно отвергавших войну и боровшихся против нее. О, злая гримаса истории! — большинство из них неуправляемой волной стихии прибило к вишизму. Теперь, когда война уже шла, он воспринимал пацифизм как предательство самого мира…
С родины ему пришлют ласковую, теплую, увесистую пощечину: не потрудившись даже спросить согласия, Виши назначило его членом Национального совета — института, призванного заменить собой разом все политические партии Франции. Он запечатает пощечину в конверт с обратным адресом, даст гневные разъяснения в газетах. Но отныне и уже до конца войны немало «героев Сопротивления», отсиживавшихся за океаном и проведших войну в спорах о судьбах Франции, будут вслух клеймить его «агентом вишизма»: «Сент-Экзюпери? Он здесь для того, чтобы купить для Виши самолеты». Этой ложью еще больше отдаляют его от «Сражающейся Франции».
Ноябрь 1942 года: союзники наконец высаживаются в Северной Африке (операция «Торч»), даже не поставив об этом в известность генерала де Голля. В ответ Гитлер немедленно перечеркивает условия перемирия 1940 года и оккупирует всю «свободную зону».
30 ноября Сент-Экзюпери выступает по радио и тогда-то впервые произносит слова:
«Франция прежде всего!»
В этом лозунге не было, однако, ни грана национального чванства, которое как раз и ужаснуло его в насквозь реакционной программе Линдберга: «Америка прежде всего!» В устах Сент-Экзюпери сходное выражение имело принципиально иной смысл: сначала — Франция, сначала — сплочение всех прогрессивных сил на борьбу против фашизма.
«…Хотим ли мы, французы, примириться между собой? Ведь не осталось уже ни малейшего повода для распрей… Уже не приходится спорить о местах и наградах. Единственное достойное нас место — это место солдата…»
Он предлагал манифест:
«Мы, французы, отвергая дух вражды между собой, должны сплотиться вне всякой политики…»
Но война-то как раз была кровавым следствием причин, уходивших в политику насилия, захватов, расизма, антикоммунизма! Да, среди французской эмиграции времен войны существовало множество разных течений и группировок, и поминутно возникавшие между ними междоусобицы мешали объединению сил для борьбы с фашизмом. Желая подняться над политическими разногласиями, Сент-Экзюпери оказывался в самой их гуще…