Три минуты истории
Шрифт:
Его собственная свобода сузилась до последнего, единственного выбора. Уступив настоянию издателей, он заперся в небоскребе «Сэнтрал парк соут» и лихорадочно писал «Военного летчика», ночи напролет диктуя на диктофон, в восемь ложился, в девять приходила секретарша расшифровывать наговоренный текст, который потом он правил с листа. Декабрь сорок первого. Грянула весть про Пирл-Харбор: японцы напали на тихоокеанский флот США. Сент-Экзюпери вне себя от возбуждения: «Теперь американцы втянуты в войну, это начало освобождения Франции!»
Антуан де Сент-Экзюпери: «Война и ненависть
Однако он быстро почувствовал, что обманулся очередной раз. «Если мы умираем за Демократию, значит, мы солидарны с демократическими странами. Пусть же они сражаются вместе с нами! Но самая могущественная из них, единственная, которая могла бы нас спасти, вчера уклонилась от этого и уклоняется еще сегодня».
«Примиримся друг с другом, французы! Когда мы окажемся на борту бомбардировщика против пяти или шести „мессершмиттов“, наши старые разногласия заставят нас лишь улыбнуться».
Приняв «примирительные» лозунги Сент-Экзюпери за готовность «сотрудничать», жестоко ошиблись и коллаборационисты. Имя Жака Израэля, одного из героев повести, его друга, летчика эскадрильи 2/33, послужило поводом для травли, которую начали против писателя в Виши:
«„Военный летчик“ изымается из продажи вплоть до того, как слух о переходе Сент-Экзюпери в оппозицию к Виши окончательно подтвердится… Шульц. Управление пропаганды. Франкрейх. 11 января 1943 года».
А в Америке книга сделалась бестселлером. «Лучший ответ, который западные демократии смогли до сего дня дать „Майн кампфу“!» — воскликнул рецензент журнала «Атлантик» Эдвард Уикс. Попались ли эти строки на глаза автору повести? Конечно, он писал ответ «Майн кампфу», но… от имени какой демократии? Каких демократий?
«Американцы хотели, — такое свидетельство оставил нам Льюис Галантир, американский переводчик Сент-Экзюпери, — чтобы он написал об их Демократии с большой буквы Д; а он написал о человеке. Они хотели, чтобы он воспел их Билль о правах; он же пел гимн милосердию…»
Ему рукоплескали, но его даже не старались понять.
Вернемся — всего лишь на минуту! — в историю, отстоящую от нас теперь уже на два столетия назад. Великая французская революция и война за независимость в Северной Америке — исторически эти события — ровесники. Почти одногодками рядом в истории стоят конституции первых в мире республик — французской и американской, рожденные ими Декларация прав человека и Билль о правах. Монумент Свободы, который Франция пошлет в подарок Соединенным Штатам Америки, спустя сто лет в честь их первого круглого юбилея, фундаментом имеет именно эту историческую подоснову. Маленькая копия монумента, оставшаяся на Сене, — это ответный подарок от американской общины во Франции…
Отчего же Сент-Экзюпери не смог заставить себя писать об американской демократии с заглавной буквы Д? Что ему претило? Его «Франция прежде всего!» — это был лозунг свободы, равенства, братства — и для французов между собой, и для французов в отношениях с другими нациями. Демократия, желавшая схорониться за океанами, демократия, впавшая в пацифистское самосохранение, когда уже рухнула вавилонская башня и в грохоте пушек смешались языки, демократия, продолжавшая в этот час грозы открытые и тайные сношения с Виши, — она не могла не внушать ему тревоги. Тогда он приложил к этой демократии единственное мерило, в которое верил: Свобода, Равенство, Братство. Еще резче, чем в книгах и публицистических выступлениях, эту тревогу Сент-Экзюпери излил в письме Льюису Галантиру:
«Я совершенно не знаю, как вы определяете для себя свободу… Подлинная свобода состоит только в созидательном действии… Но если я колеблюсь, какой из четырех типов автомобиля „Дженерал моторс“ мне выбрать или какой из трех фильмов Занука посмотреть, это не что иное, как карикатура на свободу!.. Я предоставляю
осужденному выбор, посадить ли его на кол или повесить, и при этом я еще радуюсь: как же он свободен!..Равенство?.. В конце концов вы откроете сами, поглубже вдумавшись… в смысл этих слов, что ваше равенство находится в глубочайшем противоречии с вашей свободой… Равенство есть лишь критерий для сравнимых вещей.
И, наконец, братство — вот понятие, которое ставит наиболее запутанные проблемы. Вы зовете братством ваше добродушное безразличие, когда никто по-настоящему не интересуется никем…»
Эти размышления привели Сент-Экзюпери к выводу:
«Нацизм овладеет вашей молодежью, как огонь гумном. Она открыта для этого огня… Вашим молодым людям не дано быть ни сыновьями, ни братьями, ни любовниками, ни жить скрытой жизнью души, ни познать любовь родины (Америка скорее континент, чем родина), им не остается ничего другого, кроме как быть демократами, — иначе говоря, следуя вашим же определениям, любить себя такими, каковы они есть. Потому что ничего другого демократия для них не означает…»
Гуманист, вы, право, утомили Америку! Вам лучше всего запереться на ключ и писать. Ваши книги так прекрасны! Это не всякая там военная фантастика, которую строчат литераторы мотылькового полета. Вы видели войну, а они ее только воображают. Вы умеете рассказать о ней правдиво, а нам очень хочется узнать, за что и как там воюют, в Европе. Пишете ли вы еще что-нибудь после «Военного летчика» и «Писем к заложнику»? Сказку? Про маленького принца? Ну давайте сказку, Сент-Экзюпери!
Он оставил Америке сказку и в марте сорок третьего сел на пароход, плывущий в Северную Африку. Нью-Йорк проводил его молча, да он больше и не хотел его рукоплесканий. Сердцебиение шло не от оглядки назад, а от взгляда вперед. Жене Консуэло он напишет с пути:
«Я еду не затем, чтобы умереть. Я еду, чтобы страдать и таким образом причаститься к тем, кто мне близок…»
В письмах и рапортах он снова умоляет: сначала — принять его в эскадрилью 2/33: приняли. Потом — допустить к разведывательному самолету «Лайтнинг» — «Локхид П-38». Ему 43 года, он нездоров, но не унимается, пока не допустили. Потом разрешили и боевые вылеты…
«Я напишу нового „Военного летчика“… Но я могу писать только в том случае, если я вместе с моими товарищами могу ради наших идей рискнуть головой…»
Сент-Экзюпери снова поднялся в небо.
11. «Ялтинская» печать
Фронты шли на запад, а беженцы, беженцы шли на восток. В том же городе Вильно, где капитан де Марло — лучший эскадрон в кавалерии Мюрата — лишился последнего коня, спустя 131 год очутился француз Поль Луазо.
Он шел и шел в сторону встававшего солнца, хотя оттуда-то и летели пули, пусть так было опасней для жизни — но так было короче к свободе.
Дома, во Франкрейхе, Поль Луазо угодил в облаву, из облавы в «переупряжку» и с нею в Компьен, а по «переупряжке» из Компьена в Восточную Пруссию, на подневольные работы.
Раб! Хотя и считалось, что в гражданском звании раб…
Когда капитан де Панж увидел этого человека, он записал в походном журнале полка: «Ему 33 года, а выглядит он на 50. Для нас это первый свободный француз, пришедший с Запада и не облаченный в нацистскую униформу. Какая радость для всех нас увидеть в своем соотечественнике столько упорства и мужества! Русские разрешили, чтобы он остался в полку».
В тот июльский день у капитана Гастона де Сен-Марсо, новичка эскадрильи, был день рождения, стол готовили на 24 персоны. Были жареные куры, фаршированная баранина, салат, картошка, черника и шоколад. Тост за вчерашнего раба подняли как за представителя свободной Франции. Само собой торжество расширилось на все четыре эскадрильи, на 18-й гвардейский полк, потому что событие заслуживало войти в историю.