Три минуты истории

Бизьенам-мужчинам фашисты дадут одну секунду попрощаться с матерью, потом грубо растолкают их — мать в одну сторону, их — в другую. Они больше никогда не увидят мать. У Бизьенов-сыновей не будет и секунды попрощаться с отцом, им не разрешат даже подойти друг к другу. Они больше никогда не увидят отца. Бизьенов-братьев разлучат на перекрестке между Равенсбрюком и Бухенвальдом, и они тоже больше никогда друг друга не увидят. Выживет только Андре, а точнее, скелет Андре, в котором все же удержится душа, пройдя пытку самой душегубкой: ведь изо дня в день он делал отравляющие вещества, которыми в лагерях вволю потравили людей.

В бараке рядом содержались советские военнопленные. Всякий раз, когда оттуда лилась протяжная русская песня и если не начинали топать сапоги, требуя прекратить, — всякий раз в такие вечера его подобравшаяся к самой грудной клетке душа еще находила в себе силы по-человечески замереть и дать боль. Можно человека пнуть сапогом в самое сердце, можно вместо воздуха заставить его дышать ОВ, может даже верхом усесться на него кованая гадина, но пока в человеке живет мысль, значит, жив человек. Песня из русского барака стала тем, что его связало с Россией. Он никогда там не был, он и представить себе не мог, что же это за страна такая — с большевиками, со снегом, с хороводами. Так все это он себе представлял, болея мыслью, что не увидит никогда больше и не сможет спросить об этом брата Ива, растаявшего там, в русском небе, в пламени вспыхнувшей свечи. Там осталось вписано имя пяти Бизьенов, лягте на траву, мальчики из Орла, из Тулы, из Смоленска, вглядитесь — и прочтете. Не один Бизьен, а пять. Весь семейный клин, с папой, мамой и тремя братьями. Летят они не на юг, в теплые края, а на запад, в сторону Франции, и летят вслед за ними грозным боевым клином сто «яков» — флотилия с красными звездами на крыльях, с сине-бело-красными фюзеляжами. От самого Сталинграда все ближе и ближе фронт, с которым они идут. И вот они наконец, ну вот же они! Человеческие скелеты, опрокидывая друг друга, бросаются к воротам, отшвыривают охранников, так, что мелькают лишь кованые сапоги, а кадыки, кадыки у них ходят от рвущихся из сердца слез! Но это слезы счастья.

Один Бизьен отделился от полка, спустился на землю и сказал брату:

— Здравствуй. Заждался нас? Но я торопился как мог. А папа, мама, брат Альбер, они где?

И тогда вы, Андре, показали рукой в небо и ответили:

— Там. С тобой. Летите во Францию! Я туда приду пешком. Ключ мама положила под коврик у входа, но она, конечно, помнит об этом.

Андре Бизьен вернулся в Нормандию, в город Дьепп, и под ковриком у входной двери нашел положенный туда мамой ключ. Папу, маму и брата Альбера гестаповцы увели отсюда, из дома, а его больного, с температурой, взяли в больнице. Вот почему мама целый месяц тогда, в Компьене, все говорила и внушала:

— Вы помните, мальчики, вы хорошо это запомнили, куда я положила ключ? Под ковриком у двери. А то вернетесь и не найдете и не войдете в дом.

Он вошел в дом и увидел фотографию брата Ива, которую полтора года назад гестаповцы зло швырнули на пол. Поднял с пола и, глянув брату в глаза, сказал:

— Здравствуй, Ив. Всю войну я был с тобой там, в России, ты разве не знал? И папа, и мама, и брат Альбер…

Вот почему Бизьенов в нашем небе — пять.

8. «Наполеонова подкова»

Странно! Внимательнейшим образом читаю полковой журнал за июнь сорок четвертого, однако даже намека нет на то, что летчики знали, кто противостоит им в эти дни на Березине.

Той самой Березине…

Бригада «Франкрейх»! Генерал-полковник-оберфюрер мечтал, и сам не раз об этом говорил перед строем, «умереть на поле брани, на глазах у своих солдат». Но на войне как на войне. Оберфюрер, оказалось, умеет хорошо хорониться от пуль. Когда от бригады останется всего 700 человек — а произойдет это как раз в ходе начатой советскими войсками Белорусской операции, — оберфюрера разжалуют в нижние чины, а часть отдадут под начало немецкого генерал-майора Крюкенберга. Все это будет ближе к Берлину, к логову.

Но вот пока они под Борисовом, на Березине. Советские бомбардировщики налетают в сопровождении легкокрылых «Як-3». На крыльях у них звезды, а винтовые конусы раскрашены в сине-бело-красные цвета. Цвета французского флага.

«26 июня. Хорошая погода… В 20 часов вылет для прикрытия бомбардировщиков на правой стороне Березины, у Борисова».

В этот день французские летчики впервые увидели Березину и как раз в тех местах, где когда-то переправлялся Наполеон. И впервые узнали, что их полк стоит лицом к лицу с соотечественниками, обрядившимися в серо-зеленую форму.

Сто французских летчиков вместе с советскими войсками прошли брянские, смоленские, белорусские бои, схоронили немало товарищей и добыли немало побед, пообвыклись с морозами и самоварами, понемногу заговорили, нескладно склоняя глаголы, по-русски, влюбились в здешнюю суматошную весну, а летчик связи капитан де Панж, знавший наперечет могилы однополчан, никогда не упускал случая посадить свой «У-2» у холмика с крестом — и положить букетик васильков. В некоторых селах капитана уже хорошо знали, детвора, завидев знакомый самолет-мушку, бросалась в поле встречать, но всегда и на каждой могиле он находил свежие васильки, ромашки, маки — сине-бело-красное. Как фюзеляжи самолетов. Как флаг их родины. Еще по долгу службы у капитана была тяжкая обязанность разбирать вещи погибших. Личный архив он при случае должен был отвозить в Москву, в посольство «Сражающейся Франции», для передачи когда-нибудь потом на родину, семье. Признаться, были среди павших парни, которых он едва помнил в лицо, так быстро они «спускались». Так нашел он однажды письмо, написанное командиру полка Пьеру Пуйяду. Летчик винился, что скрыл от командира правду, что у него совсем не столько налетано часов, как он сказал, что чувствует он себя совершенно неготовым к этим страшным боям в русском небе. Дата на письме была, однако, давняя. Так и не решился летчик письмо отдать, предпочел погибнуть, но не покинуть строй. Но у Пуйяда глаз зоркий, он по одному взлету определял истинную квалификацию новичка. Это не раз и мучило его: отослать на многомесячные тренировки в Тулу или пусть уж набирается опыта в боях? Страх перед отправкой на «тыловой тренаж» был у новичков столь велик — Пуйяд читал этот страх в их глазах, — что не раз отважиться на эту жестокость было выше его сил. А потом корил себя… за Жана де Сибура… за Жана Рея… Хотя — ведь война же! А на войне как на войне.

Капитану де Панжу в самую лютую распутицу первой весны пришлось отправиться на поиски пропавшего где-то между Ельней и Орлом младшего лейтенанта Александра Лорана. Уже пахали. У него перевернулось сердце: впрягшись в плуги, пахали женщины и дети. С высоты в полсотни метров он мог разглядеть даже лица: люди останавливались, не зная, бросаться в кусты или приветственно взмахнуть рукой. Свой, свой, вон звездочки на крыльях! — хотя и странно крашен нос. Капитан часами летал, высматривая «як», наконец заметил, сел посреди деревни и тут же был зван к чаю. Номер рациона-угощения определить бы он затруднился, но одно ему было ясно: на стол несли последнее. Лоран прожил тут четыре дня, сажал картошку, сеял хлеб. Вот бы еще «як» приспособить под сев или пахоту, да тут разве бензин найдешь?

— Я из-за бензина сел, — повинился он. — Кончился, понимаешь?

— Мы тебя пропавшим без вести числим! — отчитывал его де Панж. — А он тут, видите ли, пашет да сеет. А если б сельсовет не сообщил про тебя в полк? Так ты бы и остался тут навсегда?

— Во-первых, в сельсовет я о себе сообщил сам. Во-вторых, если уж оставаться, так в Туле.

Капитан знал, почему в Туле, знал это и весь полк: Лоран влюбился. Тулячка Рита уедет с ним после победы в Париж и станет мадам Лоран. Впрочем, какая же война без пахоты и жнивья, без любви и дома, без разлук и встреч, когда все это-то мы от врага и защищали?

Полк патрулировал над Березиной. Сто с лишним лет назад здесь кончилась слава великой армии Наполеона. Зачем он пошел сюда, что надо было ему в таких далях? Майора Леона Кюффо, прогулявшегося как-то в деревню Любавичи, местный поп, сообразив угощение с самоваром, повел показать избу-музей. В селе были и мужчины, уже правившие крестьянский труд, хотя вчера только из лесов, из партизан. Сто пятьдесят французских нашественников положили предки этих людей вилами и топорами. Избу немцы сожгли, но оружие наполеоново, и обгорев, осталось цело: сабли, мушкеты. К ним теперь добавляли немецкие автоматы и каски, разбитый пулемет…

Пилот Ив Фору, после того как «приземлился» и попал в госпиталь, почувствовал себя здесь вроде как музейный экспонат. «На меня ходили смотреть… Но „звездой“ я был недолго, потому что в лазарет привезли русскую летчицу Соню». Он сбил лишь один фашистский самолет, а она уже три, «и я испытал что-то вроде комплекса, когда общий интерес переключился с меня на нее…». Постигнуть душу незнакомого народа, среди которого назначила оказаться судьба, помогают разные обстоятельства; госпиталь на войне в этом смысле — школа незаменимая. Легкораненые ставят спектакль для тяжелораненых, хотя сами вчера были на их месте; а спектакль патриотический, «Давным-давно», времен нашествия Наполеона на Россию; Фору смотрит спектакль в пятый, десятый, двадцатый раз, прогрессирует в языке, но одна деталь упрямо ускользает от его понимания. На сцену, то есть в избу, к раненым русским офицерам входит казак, докладывает, что принес им показать французскую подкову. Все начинают без удержу хохотать: раненые-актеры, раненые-зрители. Ив Фору в конце концов умоляет объяснить. Хохот еще больше. Приносят «наполеонову подкову» и, для сравнения, «кутузовскую». В то время как подкова русская с шипами — на таких подковах лошадь поскачет хоть по льду, хоть по стеклу, — французская… совершенно лысая.