Три минуты истории

Поворачивай, Поль Луазо, назад, уж до дома-то теперь рукой подать, только и осталось, что Польшу и Германию пройти!

— Назад?! — переспросил француз, который держал путь на восток. — То есть да, назад, конечно, назад, только… Только дайте оружие и мне! Я воевать должен! Мстить!

«Воевать!» «Мстить!» А взгляни на него, в чем душа держится? Расчувствовался так, что полотенце пришлось принести.

— Вы… не понимаете вы… товарищи, мсье… Я, может, первый пришел, но там ведь, сзади, там еще идут и идут! Нам на восток короче и вернее, чтобы получить свой ангажемент на войну. Я у вас оружие прошу, а не аэродром подметать!

И точно, сзади еще шли. В разворошенном сапогами европейском муравейнике нескончаемые человеческие струйки, пересекаясь, текли в направлениях, которые подсказывала им память или инстинкт. Летчикам сверху могло показаться, будто свою разодранную землю черными нитками-вереницами зашивают упрямые муравьи. И среди них едва кому заметная ниточка, тянувшаяся в мои Карпаты. Оголодавшие и обносившиеся ватаги рабов-пленников-дезертиров, смешавшиеся языками и судьбами, угоревшие в войне и неволе, забывшие ласки подруг и отечеств, но верившие в них теперь еще больше, чем в мирный час. Будто водоворот щепки, так и их центробежные силы истории сбивали в эти потоки и несли навстречу фронту, пулям, через минные поля и заградительные огневые завесы — да, страшно рискнуть жизнью, но свободой куда страшней!

Капитан де Панж, в котором привычка к перу выработала неожиданную сочувственность к человеку, подсел к утиравшемуся полотенцем Полю Луазо и стал расспрашивать, как же он сквозь неметчину-то прошел. Земля тут уже и не поймешь какая — была литовская, потом стала польская, потом немец ее взял. Надо сказать про «Нормандию» правду: она могла неожиданно убить вечер в рассуждении о пользе или бесполезности ношения усов. Ребятам было, в общем, по двадцать пять, вопрос был жизненно важный: усы пробились, и пора было решать. Они же, усатые и безусые, умели до самозабвения спорить о мире и войне, о делении человечества на земли и нации, о фашизме, чью угрозу Европа проспала. Стали слушать, что же отвечает Поль Луазо капитану де Панжу. «А я, — говорит шагавший на восток француз, — быстро понял: как попадется дом, обнесенный укреплениями…» Словом, вот как это отразил в дневнике де Панж:

«На дорогах многие дома окружены бастионами; там-то и отсиживаются фашисты, постоянно опасающиеся партизанских атак. От самой Орши сплошь дома, забаррикадированные таким вот образом».

Беженцы шли на восток, далеко обходя дома-баррикады…

Два летчика, Робер Кастен и Марк Шаррас, взявшие нечаянно банк в Лиепае, сдав его советской части, вложили револьверы в кобуры, сели в «джип» и поехали обратно в часть. По дороге они догнали колонну пленных. Поехали тише, как позволяла сторонившаяся к обочине колонна. И тут вдруг услышали французскую речь. Кастен аж присвистнул. Шаррас, уже привычный к некоторым русским междометиям, только и сказал: ба! Он спрыгнул с сиденья и подбежал к конвоировавшим колонну двум красноармейцам, что-то им сказал. Те махнули рукой: встать!

Колонна равнодушно встала.

А был январь. Синие уши, красные носы, серо-зеленая форма. Кое-кто без сапог, в одних обмотках, навернутых из чего попало. Франция, моя Франция, ну куда же ты отпустила, куда погнала своих детей, что блуждают они по широким, но чужим меридианам, спотыкаясь о порог там, где дом стоял, о бугорок там, где человек жил?

— Nous sommes Francais, tous les deux pilotes du regiment de chasse «Normandie». Qui etes-vous? [2]

Так что была и такая встреча на Немане. Тридцать военнопленных французов в мундирах вермахта, два француза — офицеры Советской Армии.

2

— Мы французы, пилоты из истребительного полка «Нормандия». Вы кто такие? (франц.).

— Они сами притопали в плен, вон, листовки у каждого, — сказал Шаррасу русский конвоир. — Их и караулить не надо, идут, как овцы.

— Etes-vous de la brigade «Frankreich»? [3]

О, что тут случилось! На чужом меридиане плакали сыновья Франции, да что плакали! — ревели навзрыд. В «газик» пустили самых обмороженных и всю колонну завернули на базовый аэродром «Нормандии». Майор Дельфино стал вызванивать разрешение приютить соотечественников на одну хотя бы ночь. Летописец наш отметил в дневнике: «Перед ужином был приятный концерт, который поставила группа художественной самодеятельности».

3

— Вы не из бригады «Франкрейх»? (франц.).

Распрощались же они так: летчики отдали пленным и для самих-то не лишние обувь, рукавицы, шарфы, свитера.

* * *

Никому не доводится столько мерить землю ногами, как хлебопашцу да пехотинцу. Мала деревня Лестр, совсем крохотен арендуемый отцом клин, а ходить по ним не находиться — и дед ходил, и отец ходил, и тебе, Пьер, всю жизнь ходить за плугом, за бороной, за скотом. Но не в круговерти ли извечных крестьянских забот и состоит секрет привязанности человека к земле — он дарит ей труд, она отдаривает его плодами?

Связь эту, случалось, разрывало повелительное пение труб или барабанная дробь. Тогда сходил крестьянин с круга и, переобутый, переодетый, пронумерованный, от зари до зари шагал, куда скажут-прикажут. Не смейтесь над солдатом, что так плохо печатает шаг, так неумело тянет носок, так неуклюже машет руками в строю, — разве знаете вы, а может, он и есть лучший на всю армию солдат? Ведь наступает час, когда слитность с землей ценится больше вытянутого носка. Вот тут-то хлебопашца-солдата никакая сила и не сковырнет с земли. Любая пядь отечества для него что собственное поле, которое ему назначено и возделывать и защищать.

Не успел Пьер оглянуться, как уже и его сорвало с векового дедовского круга, уже и он — лихо заломленная каскетка, горящий отвагою взгляд — примостился в той же горнице в фамильном фоторяду. Но на самом деле аэродромный механик в армии томился и тосковал, хотя время начиналось героическое. И точно: занялась «странная» война, потом разбушевалась и настоящая. Под Седаном Пьер Годфруа угодил в плен.

Однажды ворота лагеря открылись, он услышал свое имя среди тех, кому велено было идти по домам. Котомку на плечо — и марш! Через много лет книгу о своих мытарствах он начнет так:

«Война кончилась, мы жили только одной мыслью: скорей по домам. Самый глубокий инстинкт подсказывал нам, что наше место теперь там. Перемирие создало вокруг атмосферу невыразимой пустоты. Разруха еще сильней обостряла наше влечение к земле — так, наверно, бродягу зовет дорога… К тому же начинался сенокос, приходилось поторапливаться. Стоило мне закрыть глаза, и я опять видел наши пшеничные, овсяные, ячменные поля, пасущийся в высокой траве скот, крышу фермы на берегу моря, наполовину спрятанную верхушками вязов. О, былая спокойная жизнь…»

Его в любом случае ждало только подобие «былой спокойной жизни». Все поколения Годфруа арендовали чужую землю, выплачивая оброк; теперь им пришлось кормить еще и оккупантов, задумавших превратить Францию в свой огород. Вот зачем отпускали по домам солдат, снявших ружья с плеч, а других заставляли в плену трудиться на рейх. В Нормандии пахло свежескошенным сеном и гарью промчавшейся войны. По ее пыльным дорогам, растекаясь на перекрестках и развилках, тащилась колонна безоружных солдат. Уже близко был дом, как вдруг на плечо Пьера легла рука — он обернулся: патруль.