Три минуты истории

«— Я бы не смог оставить самолет, бросив механика…

— Я тоже нет.

— И я тоже…»

Но микрофон уже у Агавельяна в руках. Он думал: вот-вот одуванчиком возникнет рядом с самолетом парашют, и приказа отдавать не придется, не придется потом мучительно разбираться в правомочности таких вот чудовищных приказов, по которым одна жизнь как бы признается дороже другой. Самолет снова ринулся вниз, Агавельян понял, что теперь летчик пробует последнее: слепую посадку. Это — гибель вдвоем.

— Морис! — закричал он. — Это приказ! Немедленно прыгай! Другого решения нет!

Уже у самой земли «Як», еле-еле управляемый, клюнул носом, перевернулся на спину, надрывный вой мотора как бы срезало взрывом. Все произошло так быстро, что, казалось, самолет сам влетел в пламя, свечой поднявшееся навстречу ему с земли.

Жизнью на войне рисковать приходится постоянно, и шанс здесь всегда один: или — или. Лейтенант де Фалетан и капитан де Сейн действовали в экстремальных условиях, когда на размышление оставались секунды; поступили бы они иначе, имей возможность спокойно взвесить и решить? Вспомним разговор французских летчиков на земле, услышанный Агавельяном и переданный им в воспоминаниях. Да, оба раза выбор вставал такой: или вдвоем спастись, или погибнуть вдвоем. Наверняка спасти можно было только одну жизнь. И этот выбор сбрасывался со счетов де Сейном в небе, а его друзьями на земле, именно потому, что не оставлял шанса другому.

Мужская дружба, фронтовое братство, подвиг самопожертвования… Все эти слова справедливы! Но не передают они, быть может, самого существенного. Отношения этих людей, как и отношения всех французских пилотов с русскими пилотами и механиками, возвысились в атмосфере полного согласия личных интересов с коллективными устремлениями и задачами. Коллективными в самом широком значении.

Это было открытие, которым их пронизала Россия.

Но вот они на западной стороне мира, которая, в общем, им и знакомей и привычней. Перемена оглушительная! Как всегда в тех случаях, когда походные кухни отставали — а происходило это чаще всего в наступлениях, — полк моментально переходил на домоводство и делал это, надо признать, довольно расторопно. Капитан де Панж с малой высоты никогда не забывал приметить, где картофельное поле, где еще растет какой полезный овощ или фрукт. Если сильно припекало, полк, чего греха таить, выбрасывал «зеленый десант», ну, а уж поохотиться на дичь считалось занятием и благородным, и для желудка полезным. Они прошли и пролетели по России тысячи километров и ни разу, среди разрухи, голода, мужественно сносимых народом страданий, ни разу не навлекли на себя ничьей немилости или гнева — ни хутора, ни колхоза, ни охотничьего хозяйства, ни крестьянского двора. За каждую воздушную победу французским летчикам полагалась денежная премия. Они не знали, что делать с деньгами, потому что их никогда не удавалось употребить в знакомых ли, незнакомых ли селах и дворах. Им делалась какая-то поблажка, скидка, исключение? Ничего подобного! Точно такое же отношение они видели и к летчикам побратимов-полков, ко всей армии. В конце концов они перестали даже интересоваться своей зарплатой и вознаграждениями, забыв, где и на каких счетах копятся эти деньги.

Капитан Марк Шаррас и лейтенант Робер Кастен как-то раз, взяв армейский «джип», решили совершить прогулку в Лиепаю, уже, казалось, оставленную врагом. Попав под обстрел, забаррикадировались в каком-то здании — оказалось, банк. «Ну вот, Марк, — сказал Робер, — перед нами все золото мира. Давай покурим».

С револьверами и цигарками в руках они заняли оборону и держали ее до прихода советских частей.

Сто с лишним лет назад в тех же местах другая армия отступала так спешно, что «бросила пять миллионов золотых и серебряных луидоров его величества императорской казны». «Имущество наших пленных или погибших офицеров распродавалось меж нами, — писал капитан де Марло сестрице Манетт, — я за очень сходную цену купил себе то, в чем нуждался…»

Нравы — не что-то само по себе существующее, они неотделимы от человека, как человек от общества и от эпохи.

Французские летчики шли на запад с армией, чьи дисциплина, дух, мораль прямо вытекали из политической и социальной природы создавшего эту армию народного государства. Не понадобились им деньги и при пересечении границы. Да и не имели они при себе ни марок, ни франков, ни долларов. Однако кухня отстала, и пришлось прибегнуть к испытанному приему — пойти по дворам. Пожалуйста! За авиационную рубашку — пяток цыплят. За пару свитеров можно было получить даже молочного поросенка. Все это они отражали в своем походном дневнике, продвигаясь по бывшей Восточной Польше и бывшей Восточной Пруссии. Диктовались эти записи желанием уловить, зафиксировать так резко изменившиеся — после России — обычаи и нравы.

«Мы снова вступаем в контакт с миром индивидуализма…» Но сам-то полк нес с собой, в себе, как несла и вся освободительная армия, ту нравственную силу, что происходила и вытекала из коллективно принятых жертв, лишений, коллективной воли к их преодолению. А путь к этому преодолению лежал через победу.

Соорудить такой торт из армейского рациона! Посреди него высилась Эйфелева башня с трехцветным французским флагом. Большее потрясение они испытали бы, если б перед ними наяву предстала Эйфелева башня, с которой, уж к слову будь сказано, в начале века был проведен первый сеанс радиосвязи между Францией и Россией. Но и это было еще не все. Капитан де Панж, обозначив дату и метеосводку дня: «23 августа 1944 года, погода хорошая…» — дальше поведал: к превеликому удивлению французов, летчики 18-го полка хором грянули втайне от них разученную «Марсельезу». Был фейерверк. Все, что могло палить, палило. С немецкой стороны ответили артналетом, к счастью, никто не пострадал, и веселье продолжалось до утра. Поздней ночью вернулись из дальней поездки доктор Жорж Лебедински и пилот Пьер Жаннель, «наш Голубов». Они последними и узнали новость: ПАРИЖ ОСВОБОЖДЕН!

А где-то невдалеке от них, через линию фронта, стоял потрепанный в боях, погрузившийся в уныние и траур легион французских добровольцев… Освобождение Парижа для этих людей означало крушение последних ставок. Четыре года назад они сами оставили свою родину. Теперь лишились ее вовсе. Они догадались, почему на русской стороне фейерверк и поют «Марсельезу». Все, чем смогли они ответить, так это шальным, бессильным в злобе артобстрелом.

Освобождение Парижа

У заключенного № 2332, сидевшего в это время в концлагере для советских военнопленных в Лодзи, был день рождения. Втайне от охранки плененные, как и он, русские летчики приготовили ему из хлебных корок «торт»; связанные тайной задуманного побега, сумевшие даже наладить связь с польскими партизанами, они тем не менее отщипнули от своих пайков еще по десятинке. Заключенный № 2332 был тронут до глубины души и все-таки посетовал, что «торт» теперь придется съесть, а лучше б и эту пайку засушить на побег.

Когда он попал в плен, гитлеровский офицер начал допрос так:

— Когда вы покинули Францию?

— Когда вы туда пришли.

— Почему вы ее покинули?

— Потому что вы туда пришли.

— Вам известно, что решением правительства Виши летчики «Нормандии», воюющие против рейха, подлежат расстрелу?

— Конечно. Но всю Францию вам не расстрелять. Вы уже пробовали расстрелять Россию.

— Вы ведете себя вызывающе. Но сейчас я вам кое-что покажу.

Ему показали документы трех летчиков, сбитых почти месяц назад. Это были первые потери полка: Раймон Дервилль, Андре Познанский, Ив Бизьен.

— Их мы уже расстреляли, не дожидаясь вас, — сказал офицер.

Заключенный № 2332 спросил:

— В таком случае прошу вас ответить мне на вопрос: почему документы обуглены и окровавлены?

Офицер промолчал.

— Тогда отвечу я. 13 апреля я тоже участвовал в бою над Спас-Деменском. Нас атаковало восемь «фокке-вульфов». Три были сбиты: один Дервиллем, второй Бизьеном, третий Познанским. Однако сбили и их. Это были наши первые бои и первые потери.

— А теперь вы, похоже, начали отрабатывать русскую тактику, бой парами: ведущий и ведомый, так?

— Увидите в бою.

— Начали-то вы, как во Франции: каждый летал сам по себе и дрался сам. Хорошо, знайте же: вы первый летчик «Нормандии», попавший в наши руки. Прежде чем расстрелять, мы сделаем из вас пропагандистский номер. Будем возить и показывать, как предателя, который служит большевикам.

— Прекрасно. Я сгожусь и в этом качестве моей Франции. Но с этой минуты я не отвечу больше ни на один ваш вопрос.

Ив Майе — так звали этого заключенного — много раз бежал, но никогда ему не удавалось пересечь линию фронта. Он сделался немым, и на установление его личности уходили месяцы. Вторично приговоренный к расстрелу — за очередной побег, — он в день, назначенный для казни, бежал из лагеря… в лагерь. Подпольный комитет советских заключенных неузнаваемо загримировал его. Фронт гремел уже рядом. Продержаться оставалось последние дни, часы…