Три минуты истории
Шрифт:
Колонна продолжала свой марш.
Немец листал документы, вглядывался, морщился.
Колонна исчезла с глаз. Даже котомки, которую он повесил на торчавшую из повозки жердь, с ним больше нет! «Впервые за всю войну я оказался один, впервые меня отделили от товарищей…»
Он тогда и представить себе не мог, что это был поворотный момент всей его жизни.
Военнопленный крестьянин Пьер Годфруа оказался на каторжных работах в Германии и в мае 1942 года бежал. Его свобода — свобода загнанного зайца — продолжалась один день. Вместе с прочими беглецами он был направлен в концлагерь в Раву-Русскую. Само имя страшило безвестностью. Где это? В России? На Украине? В Польше? В щелку вагона перед ним мелькнуло
О, если б у него была карта Европы! Крестьянин из нормандской деревни Лестр постигал политическую географию мира чутьем, опытом и… ногами. Чем дальше его увозили, тем упрямей он возвращался назад. Годфруа совершит еще три побега, ногами измерит еще пять европейских стран, научившись в лагерях и побегах той причудливой смеси слов, на которой объясниться можно, вероятно, только в Карпатах.
«…Мы стали подниматься на гребень. Я еще издали заметил отесанный камень сантиметров сорок высотой, похожий на межевой столб. Подхожу. С моей стороны литера „P“, с другой — „CS“.
— Люсьен, да это пограничный столб!
— Почему ты так думаешь?
— Потому что „P“ — это Польша, а „CS“ — Чехословакия».
Так Пьер Годфруа пришел в ту самую Рутению, в Подкарпатскую Русь, куда с другого конца Европы упрямо добирался мой отец. Между ними была существенная разница: в этой части Европы отец легко изъяснялся на всех языках и наречиях, а Пьер Годфруа был обречен либо молчать, либо прибегать к языку жестов, либо, если угадывал дружеское расположение крестьян, излагать намеченный для себя маршрут так:
— Долина, Станислав, Коломыя, Снятии, Черновцы, далее — де Голль.
— Де Голль! — отвечали ему крестьяне. — Это добре.
В Карпатах стоит межевой столб, куда ездят тысячи туристов. Центр Европы. Она простирается отсюда на равные расстояния на запад и на восток.
Освобожденный Париж с триумфом встречал генерала Шарля де Голля
Лишь с третьей попытки удалось Пьеру Годфруа осуществить намеченный маршрут: он дошел-таки пешком от центра Европы до ее западного побережья, до нормандской деревни Лестр. Через Украину, Польшу, Венгрию, Румынию, Италию, Францию пролег его путь. Из письма: «Часто, вспоминая свою одиссею, я думаю о том, что родина моя — не просто Франция, а вся Европа. Я в равной степени чувствую себя уроженцем Нормандии и уроженцем Карпат, где хлебнул я столько горя и отведал столько гостеприимства и дружбы…»
Кончилась война, он снова взялся за крестьянский труд, но, переполненный впечатлениями, написал книгу воспоминаний. Это толкнуло его к журналистике, а затем к политической карьере. С 1958 года он неизменно избирается депутатом Национальной Ассамблеи Франции от департамента Ла-Манш. Почти 30 лет непрерывного депутатства, особым доверием он пользуется у крестьян. Еще в молодости, с утра до ночи работая на ферме, он учился в школе заочно и самостоятельно овладел тремя языками — английским, греческим, латынью. Война добавила ему отличное знание немецкого, приличную основу украинского, польского, венгерского языков. Однажды из Львова ему прислали приглашение на празднование 25-й годовщины Великой Победы — год, выходит, был 1970-й. Он побывал в местах всех трех концлагерей, откуда бежал: Раве-Русской, Городке и «Шталлаге 328» — львовской цитадели. Встретился с Данилой Дутко, с которым вместе бежал из лагеря в Городке и в семье которого дважды за войну нашел приют. Они молча постояли на кладбище в Раве-Русской. Там, под холмиками, лежали их друзья.
Пьер Годфруа вернулся домой, обложился книгами древними и новейшими, «западными»
и «восточными», пытаясь теперь мыслью измерить то, что измерил когда-то ногами. Ни слова о личном, о пережитом. И в то же время это пережито и перечувствовано глубоко лично, выстрадано на грани жизни и смерти. Свою книжку он назвал «Наша европейская родина». Что такое Европа, почему в этой колыбели цивилизации столько раз вспыхивали войны, как избежать их впредь? Но это не синтез бесстрастного изложения — наоборот, в нем чувствуешь пахаря, не понаслышке знающего, как возделывают землю в Европе, пехотинца, прошедшего ее из края в край, то с ружьем на плече, то под дулом чужого ружья.«Гитлер объясняет в „Майн кампф“, что он не собирается, на манер Великобритании или Франции, расширять жизненное пространство за счет заморских территорий: „Единственная надежда, с которой связана успешная для Германии территориальная политика, сводится к захвату новых земель непосредственно в Европе“. Иными словами, на пространствах восточных стран. В том самом направлении, куда ходили еще тевтонские рыцари. Это была целая программа уничтожения цивилизованных государств на востоке Европы…
Гитлер просчитался. Он не учел, что именно „вторая Европа“ с незапамятных времен была героическим бастионом, спасавшим Запад от нашествий…»
«…Прежде всего следовало бы нам разобраться в том, где начинается и где кончается западная семья. Эрнст Ренан (французский писатель и философ XIX века. — А. С.), как и многие другие авторы, считал, что „человеческая группа, на которую мы, французы, похожи более всего и которая нас понимает лучше всех, это славяне“. И уж если рассуждать о защите Запада, то кто же в первую очередь и защищал нас много раз?»
«…Да, Европу нужно строить. Но строить — это не значит одну половину континента восстановить против другой. Это снова завело бы нас в трясину, откуда нет выхода, в столь знакомую ситуацию коалиций. Европа должна быть европейской. Следовательно, нельзя допустить, чтобы наш суверенитет зависел от посторонней, находящейся вне континента силы. Это могло бы скомпрометировать успех разрядки и кооперации между 600 миллионами людей, которые живут на просторах от Атлантики до Урала».
— Ялта и Хельсинки, по вашей книге, предстают вершинными часами, которые пережила Европа на последнем отрезке своей истории, единственными эффективными гарантиями мира на континенте. Скажите, вы сознавали значение Крымской конференции трех союзных держав и в момент окончания войны?
— Не до конца. Скажу честно: всю важность ее решений я постиг только с годами. В Ялте были зафиксированы послевоенные реальности в Европе, ее современный облик, ее территориально-политическая карта. И если кому-то захотелось бы сломать равновесие сил в Европе, подорвать политическое сотрудничество стран с противоположными политическими системами — это было бы опаснейшей политической авантюрой. И только ли политической? Чтобы оценить все ее безрассудство, следует видеть, что параллельно подрываются и основы военного равновесия сил. Необузданная гонка вооружений поднимается сегодня уже на космическую высоту. Отказ от принципов, выработанных союзными державами накануне победы над фашизмом, означал бы, что Европа снова может стать ареной войны…
Со смотровой площадки Национальной Ассамблеи открывался чудный вид на все четыре стороны Парижа. Заплетенный серебристой ленточкой Сены, с изящной заколкой Эйфелевой башни, этот город был прекрасен. Я впервые видел его отсюда. Пьер Годфруа, полагаю, уже тысячи раз. Но в эту минуту мы подумали об одном и том же. Он закончил:
— Я видел столько смертей, столько разрушенных городов на той войне… И упаси нас бог от новой, ведь ничего же не останется: ни холмиков, ни руин.