Три Нити

***

Стена сомкнулась вокруг Бьяру. Теперь, на какой бы улице я ни находился, стоило только задрать голову, чтобы увидеть ее — возвышающуюся над скатами красных и золотых крыш, над клубами мягкого дыма, над растрепанными вороньими гнездами и заплесневелыми головами чортенов. Тень каменной махины ползла по городу вслед за движением солнца, и там, куда она падала, лужи даже летом затягивались ледяной коркой. Это произвело странное действие на город и его жителей: мы будто оказались на острове, отрезанном от прочих земель бушующими, непреодолимыми водами. Где-то там, далеко, молодой Динтри Мен взошел на трон Нгепо Трана вместо своего безвременно почившего отца, Мургу Мена. Говорят, новый правитель приказал казнить множество старых вельмож; в иное время народ наверняка поломал бы голову над тем, отчего так вышло… Но не сейчас. В эти дни все разговоры о мире вокруг быстро стихали; все взгляды обращались к одному — к вершине Стены, сквозь черные зубцы которой капля по капле сочились облака. Там, как маленькие паучки, ползали рабочие, протягивая серебряные нити обмеров; там кирпич и камень блестели ночью от инея, а утром — от росы; там завершался величайший труд Олмо Лунгринг. И я был безмерно рад этому, потому что Железный господин умирал.

Он не говорил, что ему стало хуже, и не просил о помощи, но я знал, что его дни сочтены. Конечно, и раньше лха бывало худо, особенно во время Цама, но сейчас все было иначе. Зима еще не наступила; щедрая осень бежала по горам, как пятнистый олень, подымая на рога ворох жухлых листьев, а Ун-Нефер уже не мог подняться с постели без посторонней помощи. Он почти не ел и выпивал разве что пол-ложки воды в день; кожа на костях натянулась так туго, что издалека он казался засохшим растением, скрючившимся под лучами солнца.

Но не солнце сжигало его, а свет, идущий из-под земли. Не раз и не два, бодрствуя у его постели, я видел, как сухие губы расходятся и смыкаются, шепча неслышную молитву, а надо лбом, блестящим от пота, вспыхивает хрустальный нимб и растет, растет, расширяясь, пока умирающий бог страшным усилием не открывает глаза и не прогоняет наваждение. И не раз, и не два я думал о том, что будет, если однажды у него не получится.

Как бы меня не тяготили эти мысли, мне казалось, что я хорошо научился скрывать свои тревоги; однако ж Макару обмануть не удалось. Как-то под вечер, когда я уже завершал работу в городе и отмывал заляпанные кровью и гноем инструменты, она спросила:

— Отчего ты такой грустный, Нуму?

— А с чего мне быть веселым? — отвечал я, надеясь уклониться от разговора. Но Макара вцепилась в меня крепче клеща.

— Обычно ты просто мрачный, как жаба, — проворковала она, щурясь сквозь золотые ресницы. — А в последние пару недель ты как жаба, которую надули через тростинку! Лучше бы тебе поговорить с кем-то, а то того и гляди лопнешь.

— Ну уж не с тобой, — буркнул я, обидевшись на жабу.

— Тогда сходи к Кхьюнг. Она умная; самая умная из нас, — почти с благоговением сказала девушка; и я подумал — а почему бы и не последовать ее совету? Тем более я и сам не прочь был повидать старшую из сестер Сэр. Мы с ней не были близкими приятелями, но в прошедшие годы я нередко навещал общину шанкха, кочевавшую с места на место, слушал ее проповеди — или загадки? — и хотя не всегда понимал, о чем она говорила, но уходил с ощущением мира на душе. Сейчас немного мира мне бы не помешало.

Чтобы не откладывать в долгий ящик, назавтра я снял с груди маску Гаруды (кто знает, куда зашел бы разговор!), надел чубу почище и отправился в дом с белыми стенами, притулившийся на окраине города — нынешний приют шанкха. Я ожидал, что придется пробиваться к Кхьюнг сквозь гудящую толпу учеников, но мне повезло: сегодня младшие шанкха отправились собирать подаяние в городе. Женщина была совсем одна, если не считать помощника, который подавал ей то гребень, то масло для притираний; с годами бельмо появилось и на втором глазу, и зрение Кхьюнг почти отказало. Все же она сразу узнала меня — то ли по запаху, то ли по звуку шагов.

— Нуму! Я рада видеть тебя… ну, или не видеть, — сказала женщина, сопровождая слова улыбкой и тихим, переливчатым смехом. От одного звука ее голоса мне уже стало легче. — Макара сказала, что ты можешь прийти. Тебя что-то тревожит?

Я замялся, не зная, как начать разговор. Ясно, что нельзя было напрямую рассказывать о болезни Железного господина и всех ужасах, которыми грозила бы его кончина; это было бы нарушением всех запретов, которые я впитал если не с молоком матери, то с поучениям лха уж точно. Поэтому вместо ответа я сам спросил:

— А где Макара? И Прийю? Я почти никогда не вижу ее среди шанкха.

— Макара со своим женихом. А Прийю… с колдуном. Они проводят вместе много времени. На мой вкус, слишком много. Он соблазнил ее! — Кхьюнг покачала седой головой. Без сомнения, она говорила о Зово. Я не видел бывшего почжута уже много лет, с тех самых пор, как он колдовал над Шаи, но не сомневался, что тот жив и здоров и всегда где-то поблизости, как тень, от которой ни убежать, ни укрыться.

— Они… любовники?

— Нет, не думаю, — тут Кхьюнг взмахнула лапой, и ее помощник, согнувшись в глубоком поклоне, попятился вон из комнаты.

— Но ты же сказала, что он ее соблазнил?

— Да. Соблазнил властью над миром, который суть обман. Он учит ее колдовству, Нуму.

— Нуу… Может, это не так уж плохо.

— А сам-то ты не стал ему учиться, — с горечью отозвалась она. — Впрочем, прости меня! Не твоя вина, что моя сестра еще не готова принять учение. Мне остается только надеяться, что когда-нибудь это время настанет. Лучше расскажи, что беспокоит тебя?

— Видишь ли… — начал я, теребя когтем лиловые цветы, вышитые на полах чубы. — Я тревожусь за близких. Зимы все холоднее; лето все короче. Скоро снег и вовсе перестанет таять по весне, а Стена еще не закончена.

— Но строители трудятся на ней день и ночь, и шены вьются вокруг, как черные пчелы.

— Да, да, я знаю… Каждый из нас делает, что может. И все же Стена окажется бесполезной, если…

— …Если Эрлик умрет? — продолжила за меня Кхьюнг, поводя глазами, затянутыми голубой мутью. — Не удивляйся, Нуму. Беглый почжут многое нам рассказал.

— Не всему, что говорит Зово, стоит верить.

— Разумеется, — кивнула женщина, соглашаясь. — Но и не все, что он говорит, — ложь. Я, например, верю, что Железный господин не так добр, как хочет казаться.

— О, он совсем не добр, — понурившись, протянул я. — Он жестокий правитель и способен на страшные вещи. Но, Кхьюнг, он делает это не просто так, а ради нашего спасения! Не слушай Зово, когда он говорит, что цель Эрлика — бессмертие. Зово не знает, на что похожа его жизнь… а я знаю. Это страдание, которому нет и не будет конца. Если бы ты видела, как он слаб сейчас, как одинок перед лицом наступающей темноты, ты не могла бы не пожалеть его.

— Знаешь, Нуму… Иногда мне кажется, что ты зашел по пути милосердия куда дальше, чем я. Я уже могу сдержаться и не прихлопнуть клопа, ползущего по моей постели, но не уверена, что у меня хватило бы сил пожалеть Железного господина, — с усмешкой отвечала женщина и вдруг ни с того ни с сего вскинула голову и крикнула. — Кто здесь?! Нуму, я слышала чье-то дыхание!

Но ни в комнате, ни за бумажными ширмами никого не было. Должно быть, Кхьюнг напугал обычный сквозняк.

***

Несколько дней прошло с того разговора; жизнь текла своим чередом. Я накладывал примочки на ушибленные бока, пришивал оторванные уши, вправлял вывихнутые лапы — короче, занимался всем тем, чем и пристало заниматься лекарю, и мало-помалу тревога отпустила, потерявшись за чередою маленьких радостей и бед. Поэтому в вечер Дённам[1] я с легким сердцем шел по улицам Бьяру, насвистывая под нос и жадно вдыхая дымно-сладкие струйки благовоний, текущие из окон лакхангов. Полная луна ползла над городом, пока что низко, обтирая серебряным брюхом известку и черепицу, прячась среди курильниц и разложенного на просушку хвороста. Невольно я загляделся на нежный голубой лик… как вдруг острая боль прокатилась по позвоночнику. Лапы подкосились; я начал падать мордой прямо в осеннюю слякоть, а оказался почему-то в кромешной черноте.