Три версты с гаком

Он сидел с альбомом неподалеку и делал наброски. Гаврилыч был изображен, наверное, в десяти разных ви­дах. Но рисунки не нравились Артему. Пока ему не уда­лось схватить самое существенное в этом человеке.

Чаще всего Гаврилыч работал молча. Обстрогав дос­ку, вскидывал ее к плечу, как винтовку, и, прищурив го­лубой глаз, пристально всматривался в какую-то только

ему понятную линию. Если все было в порядке, удовлет­воренно хмыкал, а если что-либо не нравилось, морщил­ся, как от зубной боли, качал головой, вздыхал. Ругнув­шись, снова начинал строгать. Белая с красноватыми и желтыми прожилками стружка, причудливо закручива­ясь, летела из рубанка, падала на землю и хрустела под сапогами.

А иногда Гаврилыч работал и что-либо рассказывал. Рассказывать он умел и помнил множество разных исто­рий. Голос его, немного окающий, звучал ровно, спокой­но. В образное повествование частенько вплеталось креп­кое русское словцо.

Сегодня Гаврилыч был разговорчивым. Он выравни­вал топором и рубанком настил для пола. Серая некраси­вая стружка брызгала во все стороны. Доски были ста­рые, но еще крепкие.

— Ты хотел что-то рассказать про войну? — напом­нил Артем, орудуя карандашом.

Когда Гаврилыч что-либо рассказывал, его лицо ста­новилось живым, выразительным. В такие минуты Ар­тем торопливо набрасывал портрет. Сначала плотник не­довольно косил на него голубым глазом, потом привык и перестал обращать внимание.

— Про войну уйма книжек написана, в кино все вре­мя показывают, в телевизор... Чего только с русским сол­датом не бывало на войне! А вот такой оказии, что со мной стряслась, хрен с кем бывало...

2

— До войны я работал на Севере, — начал свой рас­сказ Гаврилыч. — На одной большой стройке... Сначала на пилораме хлысты разрезал, потом плотничал. Когда на­чалась война, меня в первый же день призвали в строй­бат. Немцы мосты бомбили, а я чинил их, наводил понтоны. Сам знаешь, саперам в войну сложа руки сидеть не приходилось. Случалось, и цигарку запалить некогда. В тебя из пушки садят, самолеты бомбы кидают прямо на голову, а ты сидишь весь на виду и топориком тюка­ешь... Три раза на переправе меня осколком скрабануло. Два раза в госпиталь без сознания приволокли, а один раз на ногах прошел весь курс лечения. Это когда в зад­ницу осколок угодил... Оно понятно, фронтовика такое ранение не украшает, так ведь снаряд дурак — сам не знает, где ахнет... А залепило мне на переправе через Великую, под Псковом. Я там мост наводил... Так вот осколочек-то был с килограмм весом. Веришь, сесть с ме­сяц не мог. И спал только на пузе.

На реке Великой мы крепко зацепились и стали дер­жать оборону. Наш стройбат стоял в деревушке Бегуны. Строили дзоты, землянки, рыли противотанковые рвы. Два раза в неделю ходил я в санчасть на перевязку. Это интересное место распухло, что квашня, в галифе не по­мещалось... Санчасть была верстах в пяти от нашей позиции. Дорога прямиком через бор сосновый. Как раз посе­редке давнишняя вырубка. Махонькие елочки да папорот­ник. Иду я, погода хорошая, тепло. Даже кой-где пташ­ки попискивают. Справа пушки гукают, линия фронта там. Самолетики на огромадной вышине пролетают. И наши и ихние. То и дело «ястребки» схватываются с «мес­серами». В аккурат у вырубки-то и догоняет меня «эмка». Комдивовская. Командир дивизии тоже был раненый, только в ногу. Ну и ездил в санчасть на перевязку. Шо­фера я знал. Ну, думаю, генерала к доктору везет — и в сторонку чин по чину. Мое правило — держаться от на­чальства подальше. А «эмка» вдруг останавливается, Лешка Белозеров высовывает свою щучью голову, его так в дивизии и звали: Щучья Голова.

— Сидай, Василь, — говорит. — Знаю, в какое сурьезное место ты раненный, и поэтому садись рядом со мной, на командирское место. Тут помягче будет.

— А где же, — говорю, — хозяина оставил? — У комдива важное совещание. За доктором по­слал... Да ты сидай, не стесняйся!

Легко сказать — сидай! Я только и мог с грехом по­полам на одной половинке сидеть. Ладно, думаю, дорога ровная, доеду. Идти-то тоже не сахар. Отдает аж в пе­ченку. Кое-как пристроился на генеральском сиденье, си­жу помалкиваю. Лешка хоть и ефрейтор, а комдива во­зит. Большой человек. Он с комдивом запросто беседует, а я его и в глаза-то раза три видал, комдива, значит. Едем, Щучья Голова трещит как сорока. Уж о чем тол­ковал, и не помню. У меня одна мысля в голове: «Ско­рее бы до санчасти...» Хоть и мягкое генеральское си­денье, а чувствую — из раны сочится сукровица.

— Ух, какой ты сурьезный человек, Василь, — ска­лит зубы Лешка. — Точно как мой комдив. И вид у тебя представительный... Один зад чего стоит! На-ко, надень!

Достает откуда-то генеральскую фуражку со шнурка­ми, кокардой и нахлобучивает мне на голову.

— Вылитый генерал! Маршал... — хохочет Лешка. —Ты фуражку-то не снимай... Военврач из санчасти вы­скочит, честь тебе отдаст...

Гляжу, Лешка перестает смеяться и тормозит. Прямо на дороге поваленная сосна. Ни пройти, ни проехать.

— Что за чертовщина! — ругается Щучья Голова. — Вчера ехал — ничего не было.

Остановились мы, Лешка выскочил из-за руля — и к сосне, а мне никак задницу от сиденья не оторвать. От­крылась моя рана, ногу свело. И тут вижу, из-за стволов выскакивают бойцы с автоматами. Лешка что-то им за­кричал, стал показывать на дорогу, а они в него из ав­томата как шарахнут! Закувыркался по земле Щучья Го­лова и затих.

А я как примерз к месту. И карабин мой остался в стройбате. Хватаю с сиденья Лешкин автомат и даю очередь по этим самым в нашей форме. Дотумкал, что это переодетые фрицы. Иначе с какой стати Лешку ухлопали? Залегли они, а по мне почему-то не стреляют. Правда, вгорячах я это не сразу сообразил. В общем, ко­гда диск стал пустой, они вытащили меня из машины, заткнули рот Лешкиной пилоткой, скрутили руки

верев­кой и поволокли вдоль леса по краю вырубки. Лопочут что-то по-немецки, довольные такие.

Наконец останавливаемся. Гляжу — в молодом ель­нике транспортный самолет замаскирован. Двухмотор­ный. Выкатили его на чистое поле, запихнули меня, са­ми забрались. Летчик запустил моторы, самолет затряс­ся, побежал по полю и взлетел...

И знаешь, куда меня прямым ходом доставили? В Берлин. В абвер. Военную разведку, по-ихнему. Допрашива­ли меня разные важные генералы. Никак не могли взять в толк, что я рядовой боец. Сапер. За командира дивизии приняли. Они специально группу отрядили за линию фронта, чтобы захватить нашего комдива. Самолет не пожалели для такого дела, и вдруг на тебе! Заместо генерала гвардии рядового Василия Гаврилыча Ивано­ва приволокли... Я им и то растолковываю: „какой же я генерал? Поглядите на мою вывеску. Али на ру­ки. У генералов разве такие бывают руки? Одни мо­золи да порезы.

И физиономия-то у меня самая наипро­стецкая.

А и их, разведчиков-то, тоже понять можно. Думали — генерала сграбастали, уже небось готовились же­лезные кресты нацепить, и вдруг вместо генерала ока­зывается самый обыкновенный рядовой. Обидно, конеч­но, им было.

Побывал я в трех лагерях для военнопленных, два раза бежал, и оба раза поймали. Чудом жив остался.

Поглядел бы ты на меня в то время: кожа до кости. Помаленьку отошел, силенок набрался... Помню, когда к своим попал, на радостях чарку хватил — свой брат са­пер преподнес — так чуть богу душу не отдал. Оглуши­ло, как быка молотом...

После войны тоже немало побродил по родной зем­ле. И маляром был, и сапожником, и дорожным рабочим, и плотничал, конечно. Где только не был, а осел тут, в Смехове. Последнее время места себе не находил там, в чужом краю. И работа хорошая была, и заработок тоже... Все бросил — и домой. И вот тут с сорок восьмого года. А дома мои в поселке стоят еще довоенные. Плотничать-то я начал с пятнадцати лет. И дед мой был плотник, и батька...

3

Гаврилыч взвалил обструганную доску на плечо и по­нес в дом. Там пригонит он ее к другой такой же. И ля­жет доска плотно, как влитая. Гаврилыч уже заново пе­ределал половину пола. Тот, что настлал Серега Паровоз­ников со своими молодцами, горбатится, пищит и скри­пит, когда наступишь на него. А пол, уложенный Гаврилычем, ровный, без щелей. Пляши на нем — ни одна по­ловица не скрипнет. И то и другое человеческие руки де­лали, а какая разница!

Глядя, как ловко орудует топором и рубанком Гаври­лыч, Артему тоже хочется что-нибудь сделать. Он откла­дывает альбом в сторону и берет второй топор. Поплевав на брусок, начинает точить. Гаврилыч неодобрительно по­глядывает на него. Наконец не выдерживает, отбирает топор и сам затачивает.

— Кто же мочит брусок? — говорит он. — Камень размягчается, не дает нужного эффекту, и брусок замас­ливается, портится. Точить нужно только на сухом брус­ке. Мочат лишь точило, оттого что сталь сильно нагре­вается и может отпуститься жало. И потом кто же так топор держит? Жало должно быть ровным, прилегать к бруску плотно, а не кое-как. Выбрав из отходов горбыль, Артем начинает обстру­гивать края. Плотник строгает доску рубанком и погля­дывает на художника.