Три версты с гаком

— Не пойму, — говорит он, — чего это ты вздумал над деревом измываться?

— Скамейку делаю.

— Скамейку, значит? — ухмыляется Гаврилыч. — Штука нехитрая: доска да четыре ноги... Только сдается мне, ничего у тебя, друг ситный, не выйдет.

— Уж скамейку-то как-нибудь сколочу, — отвечает Артем.

— Ну-ну, поглядим...

Калитка распахнулась, и на тропинке появился Эд. Он научился открывать дверь носом. В пасти — большая кость с остатками вареного мяса. Важно прошествовав мимо Артема, Эд положил кость к ногам хозяина.

— Чего же мне обглоданную мосталыгу принес? — усмехнулся Гаврилыч. — Вот если бы маленькую...

Пес, преданно глядя в глаза хозяину, поелозил хвос­том. Дескать, закусывай, не стесняйся... Отличная кость!

— Грызи, братец, сам, — сказал Гаврилыч и потре­пал пса по шее. — Вон у тебя какие клыки! А мне уж и корку хлеба не разжевать своими зубами.

Когда Эд с костью залег в тени у колодца, Артем толь­ко покачал головой.

— Первый раз вижу такое, чтобы собака костью по­делилась...

— Знает, что я с ним тоже последним куском поде­люсь, — сказал Гаврилыч.

Закончив скамейку, Артем показал плотнику. Тот по­вертел ее в руках и осторожно поставил на землю.

— Сидеть можно, — неуверенно сказал Артем.

— Сидеть и на земле можно, — заметил плотник. — Покажи-ка лучше, чего это ты все карандашом чирка­ешь да чиркаешь?

Артем протянул ему альбом. Гаврилыч долго и внима­тельно разглядывал рисунки, причмокивал, улыбался.

— Это, стало быть, я? Ну и рожа... — Не похож?

— Брось на меня бумагу изводить... Лучше Мыльни­кова изобрази. Видный из себя и к тому ж директор спиртзавода... А это учителка? Татьянка? Гляди-ка, поч­ти голая... Добра девка, ничего не скажешь. Вот эту ри­суй. Девка, правда, с норовом, но зато красивая.

Гаврилыч с сожалением закрыл альбом, сдул пыль с обложки и вернул Артему.

— Я вот все удивляюсь, — сказал он. — Есть на све­те люди, которые книжки пишут, музыку сочиняют, вот рисуют... Это как, от рождения богом дано или научить­ся можно?

Артем не сразу ответил. Читая книги последних лет, слушая музыку, песни, смотря кинофильмы, сравнивая живопись, он все чаще и чаще думал, что многое из все­го этого не имеет никакого отношения к настоящему ис­кусству. Модные пустые песенки под оглушающий визг оркестра, которые исполняют перед микрофоном полные достоинства, но безголосые девицы и парни; трескучие, как барабанная дробь, стишки бездарных поэтов; полу­абстрактная, полуплакатная мазня живописцев и графи­ков — все это можно легко научиться делать, не имея да­же маломальского таланта.

Артем попытался растолковать плотнику свои сообра­жения. Тот, слушал внимательно, не перебивал, а когда Артем закончил, неожиданно подытожил:

— Выходит, в вашем деле таким, как Серега Паровоз­ников, вольготно живется? Ежели простому человеку вместо хлеба мякину подсунуть, он сразу разберется, что к чему, а вот с книжкой или музыкой, видать, потруд­нее...

— Людей, Гаврилыч, не так-то просто обмануть... На­стоящий талант — он как луч солнца: далеко светит. И всегда рано или поздно найдет дорогу к читателю или слушателю. Плохую книжку и читать не будут. Так же и пустая песня человека за душу не возьмет. Как говорит­ся, в одно ухо влетит, в другое вылетит. Кстати, всех этих ремесленников и не интересует, как люди относятся к их продукции...

—- Ну ладно, а как вот ты сам о себе думаешь? Худож­ник ты? В альбоме-то много чего начиркано, так это все наспех. А настоящие-то картины есть у тебя?

— Если бы я не верил, что когда-нибудь напишу на­стоящую картину, — сказал Артем, — я бы давно краски и кисти забросил... И честное слово, поступил бы к тебе в ученики. Лучше быть хорошим плотником, чем плохим художником.

— Так я и разбежался тебя брать... В плотницком де­ле тоже талант нужен.

На следующий день, когда Артем вернулся из столо­вой, рядом с его грубой кособокой скамейкой-золушкой стояла ладная крепкая скамейка-принцесса. Она сияла на солнце древесной свежестью. Коричневые отполированные сучки, будто родимые пятна, были рассыпаны на гладкой поверхности. Казалось, четыре фигурные ножки сами выросли из широкой доски. Скамейка, в отличие от Артемовой, была сделана без единого гвоздя. И лишь в пазах застыл белыми пузырьками казеиновый клей. Мимо такой скамейки не пройдешь: остановишься, полюбуешь­ся и присядешь. Сама тебя приглашает, уговаривает.

.

Глава двенадцатая

1

Артема уже все знали в поселке и, проходя мимо до­ма, здоровались по сельскому обычаю: мужчины снима­ли кепки, а женщины кланялись, певуче произнося при этом:

— Доброго здоровьичка-а!

Артем тоже кланялся, отвечал, что на «здоровьичко» пока не жалуется, желал всем доброго утра. Гаврилыч, занятый своим делом, на дорогу не смотрел. И вообще, если с кем он и здоровался, то делал это обстоятельно: вонзал топор в бревно, подходил к калитке, крепко жал руку, потом доставал табак, бумагу и закуривал. Начи­нался разговор о последних новостях и о дороге, кото­рую никто не хочет ремонтировать. Человек, спешащий на работу, разумеется, не мог подолгу задерживаться, по­этому Гаврилыч охотно беседовал со стариками и стару­хами. Выкурив цигарку, внезапно обрывал неторопливый , разговор и, забыв про собеседника, снова брался за топор. А собеседник, несколько ошарашенный, еще с минуту топтался на месте, потом, вспомнив про дела, смущен­ный, уходил.

В субботу поздно вечером, когда на танцплощадке умолкла музыка, в калитку громко постучали. Артем на­спех оделся и вышел. Над домом ярко светила полная луна. Доски у колодца серебристо блестели.

Стучал Кошкин. Он тоже, видно, только что соско­чил с теплой постели, глаза его

часто-часто мигали, будто в них попала пушинка с подушки, а лицо было оза­боченным.

— Там, у вокзала, сильно дерутся, — сказал он. — Надо что-то делать.

Еще не зная, что делать, Артем вместе с ним побе­жал к тускло освещенному вокзалу. Они немного опозда­ли. Драка только что закончилась, и один из парней стоял на коленях, согнувшись в три погибели. Даже при лу­не было видно, как побледнело его лицо. Парень прижи­мал обе ладони к правому боку и негромко стонал. Заметив приближающихся Артема и Кошкина, три других парня пустились бежать. Не раздумывая, Артем бросил­ся вдогонку за одним из них. У железнодорожного пак­гауза парень что-то выбросил. Предмет, холодно блеснув в лунном свете, упал в траву. У пульмана, стоявшего в тупике, Артем настиг беглеца и обхватил за плечи. Па­рень молча стал вырываться, и тогда Артем повалил его прямо на блестящие рельсы. Парень затих, дыша водоч­ным перегаром. Артем поднялся и сказал:

— Быстренько вставай, и пойдем!

Тот покорно встал и пошел назад, где все еще стоял на коленях раненый. Возле него маячила фигура Алек­сея Даниловича. По дороге Артем поднял брошенный нож и положил в карман. Кошкин нагнулся над пострадав­шим. Парень, не обращая на него внимания, молча раз­глядывал свою окровавленную ладонь.

— Олежка! — узнал подошедшего Кошкин. — Доиг­рался, сукин сын! — Взглянув на Артема, пояснил: — Первый драчун в поселке... В прошлом году судили па­разита. Два года условно получил и вот тебе снова отли­чился!

Олежка молчал, угрюмо глядя в сторону. Спутанные черные волосы низко нависли над глазами. Белая руба­ха разорвана у локтя, вся в черных пятнах.

— Твоя работа? — кивнул Кошкин на раненого.

— Ты еще не милиционер, дядя Алексей, — пробур­чал Олежка, — а всего-навсего дружинник...

— Видали, как разговаривает! — возмутился Кош­кин. — Ничего, в милиции по-другому заговоришь!

Артем вытащил из кармана финку и протянул Алек­сею Даниловичу.

— Вот выбросил...