Тростник под ветром

По утрам земля покрывалась белым инеем. Мороз был единственной приметой наступившего нового, тысяча девятьсот сорок шестого года.

После завтрака Юхэй пил чай и читал газету. Скоро должен был выйти первый номер его журнала, и Юхэй снова был очень занят.

Раздался звонок в передней. Госпожа Сигэко тяжело встала, опираясь рукой о циновку. По ее движениям заметно было, как сильно она постарела. Бессознательным жестом поправляя на груди шнурки хаори, она вышла в прихожую.

В дверях, поставив возле себя грязный чемодан, стоял странный человек. Под расстегнутым синим пальто виднелась одежда коричневого цвета, похожая на рабочую спецовку. Загорелое лицо было небрито, глаза смотрели угрюмо.

— Здравствуй, мама,— тихо произнес он.

У матери слова застряли в горле. Не веря глазам, она молча уставилась на сына. Кунио поставил ногу на приступку и начал расшнуровывать ботинки. На левой руке у него остались только большой и указательный пальцы. На месте остальных пальцев зиял широкий рубец, какой-то ненужно большой и безобразный.

Когда, сняв ботинки, он ступил на циновку, оказалось, что он на голову выше матери.

— Ты вернулся, какое счастье! — проговорила госпожа Сигэко, глядя на сына снизу вверх.

– Да.

— Очень настрадался?

– Да.

— Ну-ка, покажи...— Мать взяла левую руку Кунио и дотронулась до шероховатых рубцов на месте отрезанных пальцев.

— Болит?

— Уже зажило. Отец дома?

— Как же, как же, дома конечно...— Мать никогда не теряла выдержки, ни в радости, ни в горе.

Подойдя к отцу, Кунио опустился на циновку и поклонился. по всем правилам этикета. Лицо его исхудало и заострилось, но вся фигура еще хранила отпечаток армейской выправки. Он стал гораздо шире в плечах. Теперь он выглядел настоящим мужчиной.

— Здравствуй, здравствуй, добро пожаловать! — сказал Юхэй, ласково улыбнувшись сыну.— Откровенно говоря, я уже почти не надеялся увидеть тебя живым. Повезло, повезло... Представляю, как тяжело тебе было...

— Да, нелегко. Сыт по горло.— Кунио пододвинулся поближе к жаровне и уселся удобнее, скрестив ноги.

— Как видишь, наш дом уцелел от бомбежек. Мы с отцом тоже, к счастью, не пострадали,— принялась рассказывать мать.— Здесь, в Японии, тоже пришлось пережить немало тяжелого. Мы с отцом ненадолго эвакуировались из Токио. Пока нас не было, здесь оставалась Кинуко...

— А что Окабэ?

— Он тоже жив и здоров, уже начал работать... Твоя комната в полном порядке, все вещи на прежнем месте, потом посмотришь... Ты ведь, наверное, с утра еще ничего не ел?

— Нет еще... Я привез немного риса.

— Где ты был в эти последние месяцы?

— Все время на Филиппинах.

Мать порылась в комоде и достала для Кунио белье и кимоно, которое столько лет его дожидалось. Дом вдруг перестал казаться слишком просторным. Кунио заполнил пустоту одинокого существования родителей.

— Ну что ж, прежде всего тебе нужно некоторое время отдохнуть... Может быть, съездишь куда-нибудь на теплые воды. Правда, рис придется взять с собой... В Японии тоже многое изменилось. Походи по городу, посмотри на развалины...— сказал Юхэй. Отцу хотелось знать, каким человеком вернулся сын. Но он не стал сразу, с места в карьер расспрашивать Кунио о том, что у него на душе. Образ мыслей Кунио обнаружится сам собой — по его поступкам, по тому, как он станет вести себя в жизни. Что произошло в его душе после того, как рухнули идеи милитаризма, которыми забивали ему голову со школьной скамьи? До какой степени эти идеи еще владеют его сознанием? Юхей решил, что сумеет узнать об этом исподволь, без спешки наблюдая за сыном.

Едва Юхэй ушел на службу, Кунио вынес из своей комнаты в сад охапку бумаг и вещей. Мокрая от растаявшего инея земля была усыпана сосновыми иглами. Он разорвал на куски «Таблицу самолетов американского военно-воздушного флота» и сжег их. В огонь полетели учебник аэронавигации и различные уставы воздушного флота, тоже разорванные в клочки. Желтое зимнее солнце, пробиваясь сквозь ветви сосен, ярко освещало веранду. Госпожа Сигэко сидела на веранде в кресле и смотрела на Кунио. Молчаливый, угрюмый, он бросал в костер все новые книги. Какие сожаления терзали в этот миг сердце юноши? Левой искалеченной рукой он поднял модель самолета, бросил на камни садовой дорожки и растоптал обломки ногами, обутыми в гэта. В такие же обломки превратился на острове Яп тот самолет, на котором он когда-то летал... Кунио швырнул изуродованную модель в огонь, серебристые крылья покоробились и вспыхнули. От жалости к сыну госпожа Сигэко заплакала — впервые за долгие, долгие годы. Она тоже надела гэта, подошла к сыну и, присев на корточки, протянула руки к огню. Страницы книг, сгорая, загибались, словно их перебирал ветер, и новые языки пламени скользили по белой бумаге. На многих страницах виднелись красные карандашные пометки. Все былые стремления юноши, когда-то с таким усердием изучавшего эти книги, теперь обращались в пепел. Кунио с усилием разорвал учебник аэронавигации и один за другим бросал обрывки в огонь.

— Где тебя застало окончание войны?

— Я не знал, что война кончилась. Мы были в горах. — Когда же ты узнал?

— Самолеты противника сбросили листовки. Дней через двадцать.

— Вы, наверное, голодали?

— Да, ели все — змей, улиток.

— Значит, тебя не удивляют продовольственные трудности здесь, в Японии?

— Что ты! Да здесь у вас просто роскошно!.. Отец что-нибудь говорил обо мне?

— Нет, ничего. Почему ты спрашиваешь?

— Потому что в конечном итоге все вышло так, как предсказывали дядя Киёхара и. отец. В этом вопросе я склоняю перед ними голову. Только, по правде сказать, не по душе мне эта порода людей, которые умеют все наперед предвидеть и ловко приспосабливаются к обстановке!

— Помилуй, Кунио, что ты говоришь! Да разве же твой отец из тех, кто умеет «ловко» приспосабливаться!? Журнал закрыли, даже Окабэ посадили в тюрьму, дяде Киёхара запретили печататься, всем пришлось пережить так много тяжелого! Нечего сказать, хорошо они «приспосабливались»! Я преклоняюсь перед отцом за то, что, несмотря на все испытания, он,не отказался от своих убеждений...

— В самом деле?—прошептал сын.

Мать вздохнула. Она чувствовала, что Кунио еще причинит и ей и отцу немало огорчений. Правда, он вернулся к ним, он остался в живых, но душа у него больная.

— Ты, наверное, ничего не знаешь о Юмико? — спросила она, чтобы переменить тему.

— Не знаю. Что с ней?

— Как видно, ты не слишком часто писал ей.

— Мне было не до писем.

— Она больна.

— Вот как?.. Чем?

— Да все то же, легкие. Уже с год. как она болеет.

— Ах так... Она всегда была слабенькая.

Это было сказано очень холодным тоном,— возможно, он стеснялся обнаружить свои сокровенные чувства перед матерью.

Костер догорал, ветерок кружил в воздухе белый пепел.

«Что за упрямый мальчик...— подумала мать.—Пожалуй, любовь могла бы оказать на него, благотворное действие — он научился бы вдумчивее и глубже относиться к окружающей жизни. Кто знает, если бы в измученном войной, усталом, огрубевшем сердце Кунио вновь разгорелся тот жар любви, который пылал в его душе до отъезда на фронт,— это явилось бы для него самым действенным исцелением. Возможно, Юмико-сан уже слишком слаба, чтобы выйти замуж. Быть женой — ведь это требует так много душевных сил и энергии со стороны женщины... Но все равно, пусть он хотя бы повидается с ней...»