Туата Дэ

– Господин полковник, -заявил он сходу, повиснув надо мной, едва пришедшим в себе от падения, - Извольте выбросить бабу из номера! Сами!

Опять немецкая проститутка?
– спросил он, не смущаясь присутствием всё ещё искавшей свои вещи девицы.

– Ну что ты!
– я слабо шлёпнув подвернувшиеся обильные кобыльи достинства, вываливающиеся из украшенной путаницей кружев котомки из белого шёлка, - Смотри какая океанская корма! У немок нет такой роскоши. Они сухие и тощие, как лядащие клячи.

Дурак!
– бросила мне она, чисто автоматически. Как всегда отвечала на любое замечание по поводу своей задницы.

– Что ты от меня хочешь, Капелька?
– спросил я, когда она ушла, оставив на память свое разорванное нижнее бельё. И впервые понял,что мой верный пёс смотрит на меня с презрением.

– Сейчас, - в тон мне ответил мой адъютант,- Ничего.

Или... Он уже не мой Гришем? Вынужденная неделя безделья, бесполезная работа мозга на холостом ходу, перемалывания одних и тех же решений в ожидании решения расплавила меня. Я размяк. Да что же это такое со мной?

В Гонсуэльясе я бы давно пристрелил кого угодно...

– Напрасно я тебе показал эту штуку, тогда, в Такоради, -сухо сказал он, вне всякой связи с предыдущим вопросом.

Гришем снова выбил у меня из пальцев артиллерийский пистолет, основательно избил меня и, схватив меня за шкирку, потащил в ванную. Я безропотно, как влажная глина, принимал удары, считал босыми ногами пороги и струи ледяного душа, пропитывавшие мою такую замечательную шёлковую рубаху -изорванную и измятую Гришемом. А мозг продолжал работать автоматически. Словно бы в нём, как в бредящей радиостанции, под ударами Капельки, какие-то контакты вставали на место....

Они легко, даже слишком легко туда вошли. Пятеро мальчишек, пятеро «косточек». Большой Баррас, Гонсалес Пуля, Нож Иванес и самый младший, Хорхе, которого никогда не звали по имени,а только - Малыш вошли в заброшенный особняк вслед за своим вожаком Мануэлем.

Это место когда-то принадлежало не то какому-то комендадору, арестованному за своё богатство президентом, не то старому испанскому роду, пришедшему в Мехико чуть ли не с самим Кортесом. Некоторые утверждали, что огромным особняком когда-то владел старый генерал, воевавший не то с испанцами,не то с американцами. Когда-то он был известен, но, выйдя в отставку обеднел и был всеми забыт.

Хозяина дома оставили слуги, которым ему нечем было платить и внуки, которым он более ничем не мог быть полезен и даже наоборот - о родстве с ним следовало как можно скорее забыть, ведь оно могло повредить карьере и полезным знакомствам. И потому старый генерал умирал в одиночестве, на грязных простынях, в неубранном доме. И хоронить его никто не пришёл...

Много слухов ходило об этом доме, окружённым некогда роскошным садом, полным позеленевших мраморных скамеек и высохших прудов, а сейчас заросшим и похожим скорее на лес, чем которым он был раньше. Много, очень много.

Но что наверняка знал о нём Платеро - «Серебристый», -алькальд всех «бычьих косточек», шаек малолетних оборванцев со скотобоен, орудовавших по всему городу - так это то, что слишком долго «косточки» обходили своим вниманием заброшенное здание на краю города. Тем более, что никто не охранял, никто не претендовал на оставшиеся там вещи...

Со стен, охранявших особняк и сад сыпалась древняя высохшая извёстка и из кладки можно было даже рукой вынуть любой кирпич - но перелезать через них или искать пролом в ограде им не потребовалось. Покрытые рыжей пылью петли, изъеденные океанской солью и дождевой водой и временем, не выдержали веса когда-то чёрного, а теперь рыжего -но всё ещё неподъемного, морской якорь, чугунного литья ворот. Нижняя сломалась, оставив в сколотом кирпиче штырь, а верхняя просто выехала

Упавшая левая створка ворот лежала в пыли. В особняк можно было войти с парадного входа, шлёпая босыми пятками по расползавшейся брусчатке и дурачась.

– Не стоит отставать генерал дон Хорхе!
– легкий подзатыльник смущённому вниманием Малышу Хорхе, который умудрился наступить на какую-то сухую ветку, расползшиеся по всему присел на треснувший мраморный бордюр, чтобы вытащить из грязной ступни занозу, - Нас ждут на приёме!

Га-га-га!

– Адмирал дон Малыш!

Мануэль позволил своим подчинённым немного повеселиться, а потом напомнил о деле.

– Ну, хватит, - и они шагнули, сменив жару на прохладу каменной тени

– Тащите всё, что кажется старинным, - напомнил он повеление Платеро, - Любые побрякушки - часы, подсвечники, вилки...

Может быть тишина и стены, покрытые истлевшими коврами в которых тонули звуки шагов - и высокие потолки настраивала на определённый лад и поэтому мальчики вели себя тихо.

Может это их и спасло. Потому что, когда они вошли в очередную комнату -точнее,огромный зал, стены у которого состояли из мутных, покрытых пылью зеркал.

Посреди зала, отражаясь лежал Кровяной Иисус.Такой же громадный, как и в приютской церкви -только насосавшийся с крови и смогший слезть с креста.

Должно быть, именно поэтому место и опустело. Когда Кровяной стал достаточно силен, он просто перебил тут всех.

Сердечко Малыша стучало так громко,что его можно было услышать даже на улице.

Остальные мальчишки не узнали это тварь, а Малыш сразу понял - кто он. Только они с Мануэлем знали...

Время застыло над древней тварью и перепуталось ещё сильнее...

Приют располагался в старом доминиканская монастыре. Когда-то давно, это была богатая обитель, основанная во времена завоевания Юкатана, обнесённая стенами, на чьих землях гнули спину множество работников. Но дни её славы давно прошли. Монахи вернулись в Испанию или разбежались по другим монастырям. Брат-эконом захлопнул тяжелую книгу и чернила в его чернильнице высохли под жарким мексиканским солнцем, земли перешли во владение богачей... Словом, от былого только и уцелело, что бывший дормиторий -задание старинное, времён испанского завоевания, с толстыми стенами, коническими сводами и небольшая церквушка, позднейшая пристройка

– ... римский полковник зарубил его. После чего выбросил изрубленный труп в ров, на поживу голодным иерусалимским собакам.

Так говорил старший, Мануэль, сидя на полу около рядов кроватей.

..- Только даже собаки, которых евреи скупились кормить -мол, голоднее, злее будут,- продолжал он, - Не стали жрать желтый труп Кровящего. Даже отрубленную голову и ладони не стали. А ночью, каждая отрубленная рука, каждая часть тела поползла - загребая песок и глину. Так появились они - лепились любой к человеческой мертвечине, собирались в подобие тела…