Туата Дэ

Впрочем, Мануэль слишком боялся - и готов был жертвовать чем угодно, чтобы убежать от страха. Но совет его был хорош. Это понял любой, кто взглянул бы на бледно-серое, словно покрытое лежавшей здесь на всём не менее чем вековой пылью тело. Понял тогда и Малыш.

На улицах Ортегаса и в семь лет можно хорошо рассмотреть животы разрезанные крест накрест большими пастушьими ножами, усвоить как уложена в них требуха и запомнить как она пахнет, вываливаясь на песок или опилки. И улицами Ортегаса!
– я готов поклясться и сейчас, - что в том огромном, почему-то ещё живом теле, не было никаких внутренностей. Только серая как старый сатанинский пергамент кожа, натянутая на кости -туго,как на барабан.

Вне всего сомнения, Мануэль тоже это понял. И именно поэтому велел бить мне в сердце. Сердце должно быть у всех. Сердце должны были ему оставить.

Позвать бы тогда Гришема... Если бы Гришем был рядом…

Я бы убил этого великана, без сомнения. Смог бы выдернуть огромный нож Мануэля - из тех, что носят как саблю, за плечом или пристёгнутым к седлу. Выдернул бы его, увязшего в рассохшемся дубовом изголовье и трухлявых перинах древней постели.

Но Гришема тогда не был и глубоко вошедшее лезвие скрипело и никак не хотело поддаваться.

И тут я поднял голову. Глубокие бесцветные глаза трупной , потрескавшейся головы тегусегумпо смотрели на меня- и кожа шевелилась,и что-то ползало внутри открытого рта.

Блестящий мокрый панцирь могильного жука со многими сочленениями упал изо рта на упавшее истлевшее больничное одеяло, укрывавшее мерзкий труп бога до полоски кожи на груди, почти под самым горлом - истлевшей, выгоревшей до желтых костей под проникавшими сквозь запыленные окна лучами солнцем.

Кровящий Иисус смотрел на того, кто хотел ударить этим пастушьим тесаком, взрезать бритвенно-острым, почерневшим от времени лезвием, уродливый горб -пергаментную высохшую кожу без единой язвочки, натянутую на сплющенные, изломанные, скорее похожие на сросшиеся ветки высохшего дерева - чем на ребра.

Я целил именно туда - но тяжелый как гиря нож словно бы сам вильнул в моих слабых руках. Как если бы, грудь тегусегумпо была прикрыта не только ветхим одеялом с чернильным штампом, но и каким-то толстым стеклом, синим хрусталём, по граням которого верный и честный, направленный прямо в цель, клинок из серой австрийской стали и соскользнул.

Так и не потревожив туго натянутой на рёбра грязной серой кожи, переточенный австрийский штык, рассёк грязные украденные из больницы простыни и портовую мешковину. Вместо того,чтобы пробить коричневую, похожую на плетение кустарника, грудь, он глубоко, по самую рукоять, ушёл в истлевшие перины, матрасы и матрасы и источенное жучками черное пыльное дерево под навалившимся на него весом испуганного мальчишки, что хватался за рукоять обеими руками, как за тонущий вцепляется в протянутое ему в последний момент спасение.

У меня не было силы пробить прозрачный панцирь. Но всё же я сделал кое-что. Колокольный, хрустальный звон хрусталя пробудил мертвого бога.

Остальные «косточки»- компадритос не спешили помочь мне, скованные ужасом. Я успел отвернуться от их искаженных лиц, как огромный нож, который я безуспешно пытался выдернуть, вдруг выскочил, словно бы сам по себе. Я даже удержаться на ногах не смог, упал, пребольно ударившись, брошенный на пыльный пол своими собственными усилиями.

Великан окончательно проснулся от моей возни и приподнялся на локте. Теперь когда он больше не лежал, любые иллюзии о его росте, будто бы он не выше портового грузчика с которыми Мануэль и ещё трое «косточек» расправлялись быстро и привычно, будто с украденными кесадильями, исчезли.

Удары лезвий до того быстрые, что их невозможно было сосчитать, наносимые в мгновение ока, отовсюду сразу - и самый сильный, дерущийся как настоящий кастилец здоровенный мужик падал, умирая ещё до того как на его рубахе успевали расцвести все посеянные Мануэлем красные розы ...

Первый удар нанёс бы сейчас Малыш. Если бы он смог ударить, вонзил нож рёбра тегусегумпо - хищная стая, с шакальим криком, кинулась бы на него. И никакая сила бы не спасла бы живой труп разрубленного бога. Удары украденных со скотобоен тесаков, тростниковых и пастушьих ножей посыпались бы на него как монеты из распоротого кошелька.

Но все надежды пропадали как вечерние тени. А он ничего не говорил,всё смотрел и смотрел, не сводя с меня своих бесцветных зрачков. В белёсой мути, похожей на разведённую водой глину, плавали черные пиявки. А потом остановились, присосавшись ко мне, к моему взгляду.

В этот момент я понял - чего хотел от меня тегусегумпос.

Алого, кричащего, мягкого - разрубленного тяжёлым австрийским железом, - мяса.

У меня в руке был нож, я мог добыть ему свежего мяса.

У меня в руке был нож, я мог ударить его.

Но пиявки, что плавали в белой болотной глине, высосали из моих глаз весь свет. Я видел только то, что хотел великан.

Если бы рядом был Гришем…

Если бы рядом был Гришем - я бы убил его.

Но Гришема не было.

С Гришемом мы познакомились потом, в Такоради…

– ГРИШЕМ! ХВАТИТ УЖЕ!

Захлебываясь и отплевываясь, я вырвался из сильных рук. Поскользнулся на мокром кафеле, упал - но всё же смог выползти из ванной. Отдышавшись, я смог сесть, прислонится к стене. В мокрой рубахе было холодно и она неприятно липла к спине.

Улыбаясь в в пол-губы, ( от чего из-за недостачи передних зубов он становился особенно мерзким), Гришем, будто бы ничего сейчас и не было, произнес:

– Я ходил на телеграф и в банк, как мне и было вами приказано.

– И что там?
– спросил я. Гришема здесь не было бы,никакие черти не принесли бы его сюда, если дело не стоило того. И он радовался, что вернулся его полковник. Но холодная вода выморозила огненный ячменный солод в крови и меня колотило. Поэтому голос прозвучал слабо, будто у больного из тифозного барака. Но мне, и правда, было интересно.