Туманное Звено. Стихотворения

ГОЛОС

Утро зимнее в подвале. Вера тает как свеча. Платье в копоти и в сале явно не с ее плеча. Вижу лик ее бескровный, цветом мертвенней свечи, и суровый, гордый, ровный голос слышен мне в ночи: Чтоб увидеть душу хоть отчасти, чтоб судить о ней не наобум, человека делят на три части: эти части — сердце, воля, ум. Да, воля впрямь была водоразделом, поднявшим ум и чувство в нас от века. Лишь полное слиянье слова с делом казалось нам достойным человека.

ПОДНОЖИЕ

Лишь сказка кормит медом или млеком любимого героя своего. Но трудно в жизни быть сверхчеловеком, взамен не получая ничего. Тех кто минуя частную аллею в общественном находится саду всечасно уважаю и жалею за личную несчастную звезду. Перо обычно пишет о героях, направленность к высокому любя, но забывает что вершины строя они кладут в подножие — себя.

СЕРДЕЧНЫЕ БОЛЕЗНИ

Стараясь до высокого дойти (от косности, лежащей в котловине), теряя дух средь горного пути, ты устаешь уже на половине, душа моя. Быть может для тебя молчать и плакать было бы полезней? Но ты не хочешь, ты живешь любя в себе свои сердечные болезни. Зачем же ты взяла примером ту, которая оледеневшей волей превозмогая проявленья боли, в себе сплотила страсть и чистоту? Ведь ты в добре и зле совсем другая, ведь ты сплошная слабость, дорогая! Но и тебя (через житейский торг) ведут две силы: жалость и восторг.

ТУМАН

Ночь. Туман. Ограда сквера. Снег. Фонарный столб в кремне. В снеговом тумане Вера неотступно снится мне. С барской сытостью в разладе и с застенком впереди — с сердцем, состраданья ради перевернутым в груди. Много зим и много весен, скажем проще — много лет, — с волосом входящем в осень, с волей жесткой как скелет, с ужасом, с мечтой без меры, с блеском мужества на лбу — провела живая Вера в незакопанном гробу.

КЛЮЧ

Ладога белила волны в день осенний но сухой. Синий воздух, ветром полный, желтой шелестел трухой. В этот день, уже осенний но еще в лучах тепла, хрупкая как лед весенний в крепость женщина вошла. Северного полдня луч осветил ей арку входа. Вознесенный к небу ключ ей сказал, что нет исхода. Ключ вонзился. Дверь замкнулась. И тягучая как слизь беспросветно потянулась омертвляющая жизнь.

ЯЩИК № 26

Непригляден остров мертвых, остров, где исток Невы. Блеклы раковинок створки, водоросли, клок травы. Нет здесь синих незабудок, белогорлых нет гусей. Только полосы вдоль будок оживляют остров сей. Власть зимы здесь непреклонна, труден солнца поворот. Туго тает снега тонна у внушительных ворот. Здесь вошла она в молчащий склеп, что выстроила месть, в залитый асфальтом ящик — ящик номер двадцать шесть.

ТИШИНА

Огромна ночь в застенке без свечи. Ты вздохом тишины во мраке дышишь. Прислушайся к молчанию в ночи, и в нем ты голос тишины услышишь. Гонима холодом, покрыта тьмой, неслышней шелеста летучей мыши, незримая, проходит над тюрьмой та тишина, которую ты слышишь. И тех послушай, что сошли с ума от тишины, распространенной в страхе, которых ночь (безумная сама) сжигала в нефтью пахнущей рубахе. Была их ночь покоя лишена. Но всех ночей, грядущих и прошедших, не умолкающая тишина была страшней мычанья сумасшедших.

ПЕРЕНОС

Там где подвал похож был на канал, где каждый шорох был неждан и важен, к тому, который больше не стонал, перед рассветом приходила стража. Три сторожа с ушами упырей, летучих трех мышей напоминая, приносят мимо сорока дверей полотнище. В нем ноша ледяная. Что виснет в углубленной простыне? Кто взят, но не испуган переносом? Чей профиль отразился на стене с высокопарным заостренным носом? Ах, двери из тяжелого ствола здесь как стоймя поставленные гробы, а быстро проносимые тела безмолвны и морозны как сугробы.

СУМЧАТЫЙ

Весенний вечер тих и розов. Тюремный двор угрюм как дно. Но узник Николай Морозов глядит по вечерам в окно. Днем над космической страницей он гнет старательно ребро, а в сумке клетчатой хранится все личное его добро. Сияет под луною зданье. Луна бледна, не спится ей. И заключенного сознанье томится в этот час сильней. Как рыба что уткнулась в сушу он кругло открывает рот. Луна ему вскрывает душу: мне кажется, что он поет. Поет о камне, о начале основы под своей ногой и о подпочвенной печали своей отчизны дорогой… Быть может он не пел той песни, но мог бы эту песню петь. Чертил он круг тропы небесной и минеральных жилок сеть. Он — в доморощенной фуражке (кто шил ее в тюрьме ему?..) — пил чай из оловянной чашки и как зрачок берег суму. Ее и летом и зимою хранил он тщательней всего. За неразлучность с той сумою прозвали сумчатым его.

ФАКЕЛЫ

В строенье над истоком невским, в тюрьме что выстроил карел, народник Михаил Грачевский зловещим факелом горел. Тяжеловесна дверь из дуба, насилья выражение. Пред ней — жандармов топот грубый, за ней — самосожжение. Гуляет Ладога над глиной, над пустырем, где без следа зарыты на косе недлинной невоплощенные года. Останки душ огнеупорных тех героических времен истлели возле струй озерных без насыпи и без имен.

ДЫМ

Послушные назначенной судьбе, поднявшись духом точно дым в трубе, они дыханье отдали борьбе и в нашей памяти воскреснуть вправе. Пусть павшие во имя сил благих за счастие голодных и нагих — среди других портретов дорогих пред нами встанут в золотой оправе.

КОТЕЛ

Страна была тогда подобна уже бурлящему котлу. Трещали пулеметы дробно, и многое пошло ко дну. Мастеровой с разбитой честью (еще не жившее лицо) из тощих городских предместий шел на хозяйское крыльцо. Над царством тучи нависали, японцы русских гнали вспять. Над письмами тогда писали год девятнадцать, ноль и пять. В быту того большого года жандармское звучало п л и! И вспомнили друзья народа тех кто до них в народ пошли. Той знаменательной зимой, усталые как богомольцы, последние народовольцы расстались с каторжной тюрьмой.