Туманное Звено. Стихотворения

2. «Когда счастливой матерью семьи…»

Когда счастливой матерью семьи становится ленивая Мария, лишь к вечеру, не ранее семи, плита ее бушует как стихия, и дети, сев вдоль кухонной скамьи, кладут на доски рученьки сухие. Мария варит суп из топора и моет пол в лазоревом уборе. Весной она уходит со двора с высокими зарницами во взоре… Ее запущенная детвора сидит в худых штанишках на заборе. В ее квартире зарево и гам. Дожди и снег идут в ее квартире… На страх соседям (и на страх врагам) она ложится в три или в четыре. Шлет зайчиков луна к ее ногам: Она играет, при луне, на лире. И к ней (сидящей с зайцами у ног и в то же время — с музыкой у чрева) приходит муза северных дорог с большим крылом направо и налево. Так — некогда — к Марии на порог могла являться Пресвятая Дева… Гнездо, Мария, со стараньем вей: ты от хулы должна оборониться. Рассветный воздух сделался живей и месяц начал к западу клониться, а ты… ты все не спишь. Ты — ночи птица: сова? едва ль! скорее соловей… Увы, родная Марфина сестра непрочная опора для семейства: она не носит дойного ведра и в полдень сонные свершает действа… Пусть днем она не делает добра, но ночь ее — во власти чародейства. Днем спит она, сжимая в кулаке свой первый палец. Странную картину являет ночь: совместно в котелке Мария варит и грибы и тину. Четыре паука на потолке плетут одну и ту же паутину Пока пчелоподобная жена часы полезным отдает работам, Мария застывает у окна, подняв лицо к божественным высотам. Она сродни лунатикам — она тревожит лиру по нездешним нотам… Но упрекнуть придется мне ее за то, что люлька у детей сырая, что у нее не глажено белье, что грабли зацветают средь сарая, что стало мхом вязание ее, и что игре ее — не видно края, еще — за обвалившийся плетень, за все в саду погибшее богатство, за каждый без труда убитый день, за вечное с мечтою панибратство, за праздность, за лирическую лень, короче — за земное тунеядство. Мария в узах брачного кольца кой-как свое свершает бабье дело. Она готовит душу для конца. Но будет ли душа сильнее тела, и свет ее посмертного лица таким живым, каким она б хотела?..

ЧАЙ

1. «Апрель. Деревня. Солнце. Почки…»

Апрель. Деревня. Солнце. Почки. Зеленый двор и корень бурый. В траве, как желтые комочки, снуют цыплята. Бродят куры. Жует корова клок лужайки. И — как поэзия над прозой — в столовой — дочь моей хозяйки, китайской пахнущая розой… Мы пили чай пасхальным утром и повседневный сок Китая (средь чашек с пестрым перламутром) блистал, как кожа золотая, как озаренный двор с птенцами, что в зелени паслись, желтея, как чайный кубик со столбцами — со сложным шрифтом грамотея… Мы говорили о погоде, о праздниках, о цвете неба, о предстоящей нам свободе — и ели пасху вместо хлеба. Был запах яблок в чайном соке. Пар над фарфором поднимался. Наш спор о низком и высоком как голос мальчика ломался. Светлеет дом такой порою. Пестреют над тарелкой яйца. И только цепь пред конурою как черная коса китайца. И все ж китайский мальчик тоже весною, в солнцепеке края, смеется на убогом ложе, бесплатным золотом играя.

2. «Когда-то, как приморский инок…»

Когда-то, как приморский инок, я — бедности не замечая — питалась серебром сардинок и золотом пустого чая. Обед — на стеклах я читала. О, ресторанные глубины, весна Латинского квартала, цветы и рокот голубинный!.. Вновь вижу я тот вечер майский (у памяти есть зренья сила) когда я к прачечной китайской в узле белье свое носила. С тряпьем разрозненным и рваным подкрадывалась я, как заяц, к лавчонке с запахом нирванным, где был хозяином китаец. Из чашки с трещиною стойкой, с цветной и хрупкою основой, поили чайною настойкой его наследника больного. Качались на сырой веревке инициалы полотенец. Под ними, с плешью на головке, кончался восковой младенец. Был, как огарок, сух и тонок, был острым носом схож с вороной, был в коже старика — ребенок, чужбинным небом изнуренный. Лежал он с горькими глазами, с костями хрупкими как сахар. И кровью голубя, часами, лечил его (но тщетно) знахарь. За прачечной был тесный садик, дышавший чахлою листвою… Несите сына, Бога ради, в квадрат с воздушной синевою. Ему, должно быть, страшно трудно дышать — почти уже без легких… Солдатика, с улыбкой чудной, сжал в пальцах он, как спички легких. Ночь. Маленький, в сухой сорочке, в углу сырого помещенья. Застыл зрачок его в той точке, откуда нет уж возвращенья… Омыли чаем две старухи труп за гладильною доскою, и черные кружились мухи над желтою его щекою. Мать с бабушкою (в белом обе) глядели на соседей волком. Отец понес в молочном гробе полотнище с ребенком желтым. Три дня дитя уже покойно: меж мертвыми оно телами. И все ж отец его — спокойно приветствует живых с узлами. Молчит китаец: стар иль молод не знаем — он непроницаем… Но мы напрасно ночь за холод, его — за скрытность порицаем. У каждого своя природа и не проявит по-пустому потомство желтого народа в словах — сердечную истому. Что может быть мудрей монгола? В нем сложность слова опочила… Но многовековая школа его — молчанью научила.

3. «Она была страной поклонов…»

Она была страной поклонов, страною бонз, страною горя… В ней много бурых горных склонов, но очень мало синя-моря. В том крае (с рисом вместо хлеба) мы корни чая замечаем. Но наша связь с Землею Неба едва ли объяснима чаем. Родство с республикой небесной телесного родства сильнее… Не мудростью ль ее чудесной привлечена к чужой стране я? Несется ветер желтой тучей. Желтее ветра почва летом. Но тощих кур над желтой кучей пленяет роза желтым цветом Край чайных роз в зловонной яме и слез под небом бирюзовым… Когда-то к чаю с соловьями он звал премудрых гонгным зовом. Теперь над рисовым болотом он движет золотые руки… Труд будет для тебя оплотом, край зноя, мудрости и муки!

«Я говорю о сердце много лет…»

Я говорю о сердце много лет и я измучена беседой тою. Но собеседника, к несчастью, нет: — я разговариваю с пустотою.

ЭПИЗОДЫ (ДЕТСТВО НЕКРАСОВА)

ЧЕРТИ

На славу натертый мочалкою в бане, с пузырчатой шапкою на волосах, он утром узнал от всеведущей няни, что ночью нечистые ходят к ним в сад. У няни меж пальцами бегает спица; как нитка, душа хлопотуньи проста, и черного черта сегодня боится наверно не меньше, чем черти креста. В тот день голубой и по облику летний, однако, на деле дышавший весной, решился бестрепетно четырехлетний отправиться ночью на бой с сатаной. Являя пример немоты и упорства (скрыв темную тайну, но глазом блестя), как рыцарь, к полночному единоборству с утра неотступно сбиралось дитя. Отец был в то утро заметно в ударе, и все ж, как обычно, скрывался в нем бес: был день мясопустный, но ветреный барин поехал со сворой в болотистый лес. Надвинулся сумрак. Рояльные свечи привычно внесла крепостная рука, и в зале зеркальная встала доска, чтоб с мамой вести музыкальные речи. Как странница, села луна на пороге. Дом заперт. Но лунная полночь ясна… И с длинною тенью короткие ноги скользнули в большую траву из окна. Луна поднялась и дошла до сарая, где ночью владенье одних лошадей. (Здесь утром бранился папаша, карая своих молчаливых дворовых людей). В ограде зияет калитка. За нею цветочные звезды черешен и слив. На пальцах вошел он в ночную аллею, запасы отваги в себе распалив. Спит топотный флигель, где вечные свадьбы с бряцаньем монист, серебра и ключей… И только в саду, украшеньи усадьбы, немолчно играют семь шумных ключей. Вот скошенный мостик с березовым скрипом, вот шест молчаливо несет в вышину избушку скворца. Там, за банею — липа, к которой привязывал барин жену… Дитя в долгополой рубашке обходит глухие дорожки, бугры и кусты, но даже в укромных углах не находит врагов милосердия и чистоты. Дитя! не на лоне садовой природы скрываются черти, от коих беда: пустые сердца человечьей породы бывают вместилищем их иногда.

БОЛЬШАЯ ДОРОГА

Зимний вечер в усадебном доме опишу я: знаком он не всем. Спят ребята за сетками, кроме Николая, которому семь. Даже в детской дрожит занавеска от сапог и бильярдных тростей… Это папенька пробочным треском веселит запоздалых гостей. Не спалось Николаю в те ночи. Как большой он следил из окна за паденьем тех трепетных корчей, что вытряхивала вышина. Смутный страх в этой детской душонке нарастал, как под снегом карниз. И нередко в одной рубашонке он спускался украдкою вниз. В зале — дым и лепные голубки, бой кукушки дошел уж до трех, но сновали дворовые юбки, где по ситцу рассыпан горох… Барский дом выходил на большую столбовую дорогу. По ней перед святками ездили в Шую, накаляя полозья саней. Шли хмельные (конечно, углами). Бабы с яйцами шли на Святой. Шли колодники, бья кандалами, по укатанной плоскости той. За шеренгой макушек колпачных шел конвой, отбивающий такт… Это был завывающий, мрачный, знаменитый Владимирский тракт. Мальчик часто смотрел на дорогу (от волненья расширив зрачки), как клейменые двигались в ногу, задевая ограду почти. Он не верил, что в выжженных кожах не лежит за душой ничего: эти люди, с ушами в рогожах, увидали однажды его. На снегу у господского дома (как бывает в воскресные дни), от бутылок осталась солома, и ее собирали они. Было утро. Багровое солнце говорило о том, что зима, и пред каждым ослепшим оконцем снеговая блистала кайма. Но к соломенной мерзлой охапке подошел вдруг с игрушкой в руке человечек в барашковой шапке, в жарких валенках и башлыке. И старик с головой безобразной, позабыв, что дорога лиха, из-за пазухи тощей и грязной вынул пряничного петуха. Он его в рукавице рогожной (не имея во что завернуть), положил на снежок осторожно и с другими отправился в путь. Продвигались железные вязи на тяжелых, на рваных ногах… Стыли ноги и в лужах и в грязи, но особенно ныли в снегах. Падал снег, наметая сугробы, все крутилось в сырой полумгле. Для бессрочных готовились гробы в ненасытной сибирской земле.

ДИЧЬ

Осенний лес высок и черен, уж нет в нем золотых частиц, и на рассвете, вместо зерен, дробь попадает в горло птиц. Войдите в этот лес. Давно ли, склоняя крепостные лбы, босые девки поневоле сюда ходили по грибы? Недалеко от Ярославля быть может и сейчас есть лес, где (позже город свой прославля), когда-то шел ребенок без забот, без ранца и без шапки, но со стволом дававшим дым, и радостно держал за лапки дичь, окровавленную им. Внимательно меж пней и кочек (пройдя через простор с овсом), шел — знающий чего он хочет — десятилетний мальчик с псом. Устал он — лишь глаза остались — но был на егеря похож, и в ягдташе его болтались дробинки, яблоко и нож. Была стрельба его не шуткой: блистало тускло, как опал, в лощине озеро — за уткой гонялся он, и в цель попал. Свинцом пробил он птичье темя — с утра удачею ведом… Но было озеро в то время кой-где уже покрыто льдом. И пес, не подчиняясь знаку, застыл на берегу, как пень: должно быть испугал собаку ледок, родившейся в тот день. Побагровел, как под ударом, верх яйцевидного лица Николушки — но он недаром был сыном своего отца. По мерзлому поплыл без страху охотник ростом с боровик. Крахмалил лед его рубаху… Но птица с шейкою в крови (о, не для пищи добыванья!) уже была меж водных трав: от страшного соревнованья со смертью — наконец, устав… И мальчик сизою рукою схватил за сизое крыло комок с живым еще теплом, с уже предсмертною тоскою.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Он стоял в этот полдень над тихой и солнечной Волгой, прочитав, как всегда, свой букварь от доски до доски, в картузе и в веснушках, в рубахе посконной и долгой, и с душою исполненною безотчетной тоски. Тихо гнулся помост, голышами и грунтом зарытый, тихо плыли баржи, нагруженные плотным зерном. Были окна гауптвахты на юг и на запад открыты, лишь одно со стеклом: зайцы солнца скакали на нем. По окраинной улице с подслеповатым оконцем за конями на ярмарку с гиком проехал ямщик. (В эти душные дни с безответно сияющим солнцем у извозчиков шея и волосы жирны, как щи…) Шли телеги чрез площадь к трактиру с вонючей клеенкой. Чуть кружились на крышах прибрежных домов флюгера. И расшива, под пение сродное с волжской сторонкой, и сегодня вдоль берега шла на вожжах, как вчера. С размочаленной лямкой, с крестом, с ломотою в лопатках, с голубыми ногами в лохматых и потных лаптях, с выпирающим глазом — до одури и до упадка — проходили те лошади-люди, всем телом кряхтя. От помоста, где млели две лодки на белом причале, где лениво тянулась и вправо и влево вода, приближались к ребенку напевы труда и печали — песнь артели, питающей солнечные города. По пескам и по щебню тащились певцы ломовые, оседая под тягой давно опостылевших уз. От широкой, глубокой и долгой их песни впервые мальчик понял, с каким напряжением двигался груз. Он стоял у лабаза, пред дверью сколоченной криво. Там у тумбы (где раньше виднелась подвода с овсом), с закатившимся взором уже неземного отлива, погибала ворона, придавленная колесом. Вдруг один из певцов подошел к изувеченной птице, с хрипом дух перевел, перестав поясницу тереть, и сказал пареньку (что стоял со слезой на реснице), что хотел бы, как ворон, он в эту же ночь умереть. Он с мякиной в кишках над обильною Волгой работал, торгаши кулаком угощали его сгоряча, изошла его сила усталостью, кровью и потом, и за это грошу он название дал палача… …Николай прибежал в этот вечер к отцу и мамаше, позабыв медяки и картуз на прибрежном песке, и поняв, что нередко уход в равнодушие страшен, и что правда находится лишь в разделенном куске. Париж, январь 1947 г.

ВЕРА. Лирическая повесть (Париж.Рифма, 1960)

"Пусть один не воин в поле..."

Пусть один не воин в поле, пусть толпой выходят в бой — есть один лишь подвиг воли: сила воли над собой.

ВСТУПЛЕНИЕ

Корабль обречен на крушенье, и крысы бегут не к добру. В своем основном прегрешенье успею ль признаться перу? Зияют зловещие щели, пробоины гибнущих шхун. Крушенья страшусь я — ужели сродни мне хвостатый грызун? Увы, я во всем малодушна: веревки боюсь в вышине, волной восхищаясь воздушной боюсь я того что на дне. Боюсь отражений на стенке, наседок что клохчут в гнезде… Боюсь оказаться в застенке на хлебе одном и воде. За то что погрязла я в прахе (как крыса, залезшая в пруд), за слабость, за все мои страхи хочу я задать себе труд: среди поколенья иного (о годы отцовых отцов!) среди претворяющих слово в дела, но едва ли дельцов — я почву архивную рою пером, и в загробной стране ищу неустанно героя, противоположного мне. Средь женщин с неженскою долей нашла я в застене немом одну — с вдохновенною волей и с невозмутимым умом. С героем встречаюсь я робко, как с северным ветром волна. Опять черепная коробка моя рокотанья полна. Она о пучине рокочет, как раковина на песке, что слабым гудением хочет сказать о большом сквозняке.

ФОНАРИ

Когда фонарщик зажигает в густом тумане фонари, девица друга поджидает, чтоб ворковать с ним до зари. Но друга нету. Нету друга. Несется ветер второпях, над крепостью летает вьюга. Я друг ее — уже в цепях.

КОНЕЦ МАСТЕРОВОГО

Что ты делаешь, невеста? ситец режешь у швеи. Но останутся без места завтра рученьки твои. Пусть папаша мой с мамашей в захолустной тишине, похлебавши тюри с кашей, вспомнят завтра обо мне. Отойдут душа и тело — им труды уже невмочь. А не ими ли хотело сердце родине помочь? чтоб рождались в ней живые и свободные сыны… Но ее городовые оборвали эти сны. Виноват я не пред Богом, а всего лишь пред царем: клал я по его дорогам динамиты с фитилем. Для борцов, за мной идущих, я быть может колея, для строителей грядущих малая ступенька я. Мой конец пришел весною. Мне всего лишь двадцать пять. Но с тобой, моей родною, не придется мне поспать. Будет стянута веревка, покачнется высота, и язык, кривясь неловко, вывалится изо рта. Умираю. Умираю. Не поможет мне никто. Холодна дорога к раю — без калош и без пальто.