Туманное Звено. Стихотворения

КОНКА

Сыро, блещет иней тонкий, точно рыбья чешуя. Дальний звонкий топот конки средь тумана слышу я. На колесах блещут спицы, блещет дождь на драпе плеч. С имперьяла колесницы двух модисток слышу речь: У франтих жакет на вате, краска на каемке век — а сегодня в каземате удавился человек… Блещут бронзовые канты часовых вокруг тюрьмы. Входят в крепость арестанты, с ними вместе входим мы. Звон часовни дребезжащий, сахарный над кухней дым. Спится ль им под утро слаще или горечь снится им? Гулко ходят часовые между вышками стены. Громыхают ломовые. Утро. Фонари бледны. Бледен школьник занимаясь, бледен первенец царя. И туманна занимаясь петербургская заря.

ОБЩЕНИЕ

Они выходят из тумана тенью, идут ко мне, и с ними я живу. С приговоренными, как в сновиденье, я разговариваю наяву. Но не движением телесных уст, не голосом, а внутренним теченьем летучих мыслей и упорных чувств, обыкновенно связанных с мученьем.

СОН

Текли часы без уличного гула. И ночь прошла, когда войдя до дна в былое, на рассвете я заснула. Приснилась мне народница одна: с широкою и длинною косою, спускающейся с правого плеча, в рубашке с вышитою полосою, и с горлом, ожидавшим палача. Пусть с нею я не ездила на конке, но я пишу в год пятьдесят второй, в столетье дня, когда легла в пеленки та девочка, тот будущий герой. Прелестное и властное лицо в согласии с фигурою бокалом. Не золото — ее души кольцо, а сталь с совсем особенным закалом. На черной шейной ленточке эмаль. Глаза с неописуемым гореньем. На всем спокойном облике печаль решимости и удовлетворенья.

СЛОВО

Есть слово вера. Вера — обличенье вещей невидимых, о Боге весть. Легко дается страсти излеченье тем, у кого такая вера есть. Но у меня она совсем другая: рожденная сто лет тому назад, рабочим Петербурга помогая, она входила в заводской посад. Мастеровой с листовками под мышкой встречался с ней за нежилым углом. Жандармы с ней играли в кошку с мышкой, а позже взяли шашки наголо. Ей было лет неполных двадцать пять, когда в пучину нищеты и горя она нырнула, как в пучину моря, откуда нет уже дороги вспять.

1852

В тот год когда (в мечтах о многом) ее носила в чреве мать, в унылом доме умер Гоголь, жизнь переставший понимать. Малютка развивала голос как все — в пеленках и в слезах. Отец оставил ей свой волос, а мать улыбку и глаза.

ТЕЛЕНОК

Лето. Над затоном мелким крепко солнышко печет. Все — на дне лесной тарелки — камешки наперечет. Трепетен над рощей зной. В роще мается теленок. Стон его предсмертный звонок, на его сетчатке гной. Муха в этот гной впускает свой голодный хоботок. Жизнь из смерти извлекает для себя целебный ток. Над теленком — с коркой хлеба пятилетнее дитя. светит солнце, с сини неба две косички золотя. Это маленькая Вера с тумбочками ног в траве, с взором сумрачным и серым, с первой мыслью в голове.

ФЕВРАЛЬ

Как долог день в коротком детстве (где завтра дальше чем вчера)! Нередко в нянькином наследстве копалась девочка с утра. Сегодня, это знает каждый, дал нянюшкам свободу царь, сказала в феврале однажды она, открывши нянькин ларь. Вот пуговки из перламутра, вот карты: дама и валет. В то важное седое утро ей было ровно восемь лет. Отец был властен непомерно, упорен, вспыльчив и суров, но все-таки и ей наверно приятен был отцовский кров.

ЧЕРНОЛЕСЬЕ

Как плющ, к погребице приклеилась плесень. Соседей запущенный дом не имел. Вокруг частоколом легло чернолесье. На севере лес даже летом шумел. Был дом средь деревьев как холмик кротовый. Закрыт и на западе был горизонт. Но в солнце и в дождь был для всех наготове бесплатный сверкающий лиственный зонт. С востока, где слышалось речки теченье, все было заброшенно, пусто, мертво. Все было засадой. А на развлеченья отец не давал им почти ничего. И только широкий и солнечный луг, вздымаясь до самой черты небосклона, где синее резко сливалось с зеленым, указывал им направленье на юг.

КОЛОКОЛ

Имелся колокол при доме, затерянном в лесной дыре. Звонил он вечером и кроме того — на утренней заре: для тех кто заблудился в чаще, для странников — друзей ходьбы, и для охотников, но чаще для девок, ищущих грибы… А Верочка была вострушкой, тузила брата сгоряча, и с недоеденной ватрушкой каталась по полу рыча. Под дождиком, остаток куклы в траве оставив нагишом, неповоротливые буквы печатала карандашом. Она искала то что скрыто, игрушки обрекла на слом, и через пруд вела корыто, гребя лопатой как веслом.

ВОПРОС

А после школы Вера эта, в глухую кофточку одета, связав муаром цепи кос, искала в чтении ответа на мучивший ее вопрос. Все тот же он: как быть, что делать, как стать полезною другим, как отыскать венец для дела и цель стремлениям благим.

КРАСНАЯ ЛОЖА

В Казани снежною зимою, из красной ложи с бахромою глядела Вера на балет. И вскоре, не предвидя драму, она бесстрашно вышла замуж в деревне, в восемнадцать лет. С мировоззреньем ей враждебным был следователем судебным ее честолюбивый муж. Она ж хотела стать полезной, работать в школе безвозмездно и жить средь деревенских луж. Пред тем (скользя по воску зала) она от дядюшки узнала, что в светской жизни много лжи, что у голодных нет ни крошки, и что равны ее сережки ценой — пудам с полсотни ржи. В зеленой шляпке, в юбке долгой, она нашла тогда за Волгой неприхотливое село, где берег был в траве и в кашке, и где дитя в худой рубашке десятка два коров пасло.

ТОПНИ-НОЖКОЙ

Не балованная с детства, чтившая семьи устав, получившая в наследство от отца упрямый нрав, та, что звали топни-ножкой, ворошила баб тряпье, кадки с мерзлою картошкой, мертвое житье-бытье.

ЖЕЛЕЗНЫЕ ГЛАЗА

Все ли вспомнили то время (время дедов и отцов), дни, когда студентов племя, двигаясь со всех концов — с пением, с любовью, с верой и с надеждой шло в народ, по примеру ФИГНЕР ВЕРЫ твердо шествуя вперед… В сумерки плывя по Волге, дуя дымом в небеса, пароход со свистом долгим двигал поле и леса. Фея, жившая работой, покидала темный брег, мир с мужицкою икотой, лужи, зубища телег. У красавицы лекарки на браслете бирюза, запись в книгах без помарки — и железные глаза. Каждый житель деревенский Вере Фигнер слал поклон, и писатель Глеб Успенский в эту Веру был влюблен.

СЛЕЗЫ

В сырой избе, что называлась въезжей, она открыла фельдшерский покой. К ней рвался люд. Денек еще чуть брезжил, но здесь уже нарушен был покой. О ноги стариков — ходули цапли, о рубища со вшами в каждом шве, о слезы Веры, льющиеся в капли, и сердце, бьющееся в голове!

ОТРАЖЕНИЕ

Всю ночь я вижу крест оконных рам, чудесное в паркете отраженье. Не потому ль мне снится по утрам лицо ее с небесным выраженьем? Откуда у нее берется вдруг такое неземное выраженье? Над нею появился полукруг. Но может быть он тоже отраженье?..

РЖАНОЕ МОРЕ

С мечтой и с твердостью во взоре, с запасом книг и порошков вошла она в ржаное море непроходимых мужиков. Пусть поле пугалом кивало — вдали от светской кутерьмы дворянских девушек немало тогда боролось с властью тьмы. Они тащились на возах, трещавших как кора в арбузе, с рассветным пламенем в глазах, с крестом карминовым на блузе. Смяв доски будок полосатых, бурливой доблести полна, в конце годов семидесятых пошла девятая волна. Взнесенная волною пенной и дело предпочтя молве, в те годы Вера несомненно была движенья во главе. В том зданье, где в теченье года бывали сборища не раз, имелись бани — для отвода чрезмерно любопытных глаз. Найдя жандармов с добрым взором, одна стараясь за троих, разносторонним разговором улещивала Вера их, обычно мякнущим от чая служакам с толстою спиной, для передачи назначая свиданье в чайной иль в пивной. Копаясь в сокровенной груде подпольных и подкопных дел, она приготовляла студень на взрыв правительственных тел. Ее судьба — закрепощенье, щек восковая желтизна. Ведь двадцать два своих рожденья встречала в камере она.