Тыл-фронт

— Говори, — Соня, говори! Что случилось? — умоляюще воскликнул Варов.

— Да, ничего, Петя Не знаю… С папой очень плохо. Он не пишет об этом, но я знаю, — Соня низко наклонила голову, на глаза навернулись слезы. — Иди, Петя, иди… Потом поговорим…

Когда Варов вошел в блиндаж Бурлова, Федорчук был уже там.

— О, от и сам вин! — довольно проговорил Денисович. — Козак хоть куда!

— Здравствуй, Петр! — поднялся навстречу Бурлов. Он подошел к Варову и, взяв за плечи, повернул к свету. — Дай-ка я на вас взгляну, какой вы стали?

— Здоров, как слон, товарищ капитан! А товарищ старшина прочит в тыловики.

— Не в тыловики, а на строевую штатную должность и то временно, — недовольно отозвался Федорчук.

— Я понимаю, товарищ старшина, хорошо понимаю. Но я разведчик и мое место на передовой.

— Служба, Петр, почетна на любой должности, — заметил Бурлов. — Да и граница сейчас не та: тихая, спокойная. А вам придется, очевидно, принимать комсомольские дела у Давыдовой, — заметил. Бурлов.

— Почему? — быстро спросил Варов.

— Я получил ходатайство от местных властей из Надеждинской о ее демобилизации, — пояснил Бурлов. — Слово за ней. Как думаете, согласится Соня демобилизоваться? — обратился он к Варову.

— Не знаю. Ее нужно спросить, — глухо отозвался Варов.

— Какое, Денисович, ваше мнение? — обратился Бурлов к Федорчуку.

— Зараз доложу, — отозвался тот.

— А вы не докладывайте, а выкладывайте, что на душе есть.

— Думка такая, товарищ капитан. В прошлом году, когда узнали, что ее отец стал инвалидом и капитан Рощин предлагал составить ходатайство и демобилизовать, вона отказалась. Колы капитан согласился с ней, вона ходыла весела, розовая. Значит, на пользу! Зараз осунулась: горе давыть. Товарищ лейтенант Новожилов узнавал у товарища младшего лейтенанта Сергеевой, как она? По ночам плаче. Дило погано! Раз просят демобилизовать, хай едет до дому. Яка у нее буде служба?

Давыдова вошла в блиндаж несмело.

— Здравствуйте, товарищ Давыдова. Садитесь. Разговор длинный, — проговорил Федор Ильич, усаживая Соню. — Я получил отношение из Тавричанского райкома партии с ходатайством демобилизовать вас. — Заметив ее испуганный умоляющий взгляд, Бурлов быстро добавил: — Они не настаивают, а ходатайствуют, и больше ничего. Так что из этого никаких выводов заключений делать не нужно. Подумай, Соня, хорошенько и скажи свое решение.

…Давыдову провожали всем дивизионом. И хотя этого ждали, разведчики с грустью прощались с ней. Соня крепилась и даже пыталась шутить.

Накануне ее отъезда состоялось комсомольское собрание, и по предложению Бурлова секретарем был избран Варов.

4

После трагического знакомства с тюрьмой отряда Семьсот тридцать один майор Танака находился в довольно тяжелом состоянии. Нервное потрясение прогрессировало, и врачи направили его в Токио на излечение и отдых.

В столице уже через месяц у Танака исчезли судорожные подергивания, полностью восстановилась речь, врачи разрешили прогулки. Когда же в газете «Иомиури-Хоти» появилось несколько строк о доблести майора при отражении нападения русских, а вслед За этим военный министр наградил его орденом «Восходящего солнца» четвертой степени, Танака почувствовал себя превосходно.

Танака-отец дал понять сыну, что возможностей для победы империя не имеет. С холодной беспристрастностью он сообщил, что судостроительная и сталелитейная промышленности находятся в жалком состоянии, запасы угля и минерального сырья — ничтожны, а изобретенные деревянные паровозы, бамбуковые вагоны, каучуковые пароходы вряд ли способны изменить военное положение. Недостаточно для этого и одной изощренности полководцев, стойкости армии. Майор Танака понял, что благополучие династии и судьбу империи могут спасти только люди независимых действий, повелевающие правительством, армией, политикой — дзайбацу. А все эти Киоси, Маедо, Хасимото, Исии служат и погибают во имя их дома — дома барона Танака. Майор словно старался наверстать упущенное за эти три года. Его светло-желтый оппель, за рулем которого сутками дежурил Киоси, метался по увеселительным местам, перевозя шумные компании молодых офицеров главной квартиры и столичного гарнизона. Вечерами, когда все уже тяготило, отправлялись в лагерь военнопленных и состязались в искусстве владеть мечом и пистолетом.

Накануне дня весенней жертвы в честь душ императорских предков майор Танака был приглашен в школу пилотов на церемонию выпуска «камикадзе». Майор слышал уже от своих друзей, что эти вечера превращаются к концу, в старинные национальные оргии самураев. Все это было для Танака ново, и он, не колеблясь, принял приглашение.

В школу Танака прибыл к началу выпускной церемонии. Присоединившись к группе офицеров столичной гвардейской дивизии, он прошел в корпус. В зале уже были выстроены выпускники. Через несколько дней они поднимутся в воздух на одноместных пикировщиках тина «Бака» с тонной взрывчатки, выбросят шасси, чтобы больше никогда не опускаться на землю, божественным ветром налетят на корабли противника и удостоятся бессмертия.

Все это вызвало у Танака почти фанатический трепет. Но уже в середине вечера, когда в зале все больше нарастал гул, у некоторых офицеров по-алчному, загорелись глаза, Танака вдруг охватило чувство безразличия ко всему происходящему. Больше того, побледневшие лица теперь вызывали в нем презрение. Через несколько дней они умрут, а он будет жить.

Майор поднялся из-за стола и направился к выходу. В дверях ему встретился жандармский офицер военного министерства.

— Всех наших офицеров, которые служат в Маньчжурии, срочно вызывают в войска, — объявил он. — Это, наверно, касается и тебя.

«Неужели война?» — без восторга, чувствуя тревогу, подумал Танака, оставляя зал.

* * *

В день смерти первого императора Джинту-Тенно майор Танака отпустил Киоси домой. Переодевшись в выходную парадную форму и получив паек, он с радостью оставил казарму и вышел за ворота. Город уже давно проснулся. Улицы были забиты прохожими, в воздухе стоял гам и ни с чем не сравнимая, знакомая с детства смесь запахов.

Киоси уже знал о скором отъезде в Маньчжурию и потому был рад встрече с матерью и сестрами. Тем более за эти дни у него собралась приличная сумма иен, которые подарили офицеры за расторопность.

В первый день его приезда мать пекла лепешки из суррогата рыбной муки, древесной коры и сухих листьев сакуры^[13]. Взглянув на него, она беззвучно заплакала, и прижалась к его груди. Ее маленькое, такое родное лицо за эти годы стало совсем морщинистым и изнуренным. Киоси душили слезы, но он гладил ее седые волосы и пытался улыбаться.

На жестянке густо зачадила забытая лепешка. Киоси видел, что ее края обуглились, потом начали тлеть, как гнилое дерево, но мать ничего не замечала. Вздрагивая от немых рыданий, она медленно оседала. Только теперь Киоси заметил, какая она щупленькая, высохшая, беззащитная. Киоси усадил ее на стоящий рядом ящик и опустился на пол у ее ног. Крепко прижимая его голову к себе, она что-то невнятно шептала. Но и тогда и после мать не жаловалась. Да это было бы излишним. Совсем обветшалое и пустое жилище, куски разного бумажного хлама вместо постели, затравленные голодные взгляды почти нагих младших сестер и эти шесть лепешек объяснили Киоси все.

Теперь и мать и сестры ожили. За несколько дней, которые Киоси находился дома после приезда, и двух-трех посещений, украдкой во время выполнения поручений Танака и его друзей, он отремонтировал лачугу, привез несколько ящиков угля, купил матери и сестрам одежду, и даже достал, хотя и не новую, но сносную постель.

Предстоящий отъезд, о котором дома еще ничего не знали, приводил его в уныние. В лучшем случае он сможет обеспечить семью на два-три месяца. А потом? Войне не видно конца. Из разговоров офицеров в машине он узнал, что какая-то группа генералов настаивает заключить мир с Америкой и начать войну с Россией. В этом случае англо-саксы должны стать союзниками империи. Майор Танака уверял, что Квантунская армия разобьет Россию за две недели, но все это мало радовало Киоси. Он видел только одно: в бесконечных лабиринтах узких улочек города прочно поселились голод, болезни, нужда. Голод гнал людей еще затемно на розыски продуктов. Правда, работы было много, но скудный паек ослаблял людей, и она была им непосильна.