Тыл-фронт

— Вы почему уединились, больной? — спросила Клавдия.

— A-а, Клава! — отозвался он. — Устал немного…

— Не обманывайте, Федор Ильич, — обиженно проговорила Клавдия. — Я же вижу.

— Письмо получил от родственников, о дочурке пишут. Вот и заскучал, — признался Бурлов. — Большая уже, через год в школу пойдет: скучает все больше! Полгода не виделись.

— Знаете что, Федор Ильич? У меня через несколько дней отпуск будет, давайте я поеду и привезу ее, — вдруг объявила Клавдия. — Потом отвезу.

Бурлов долго смотрел на нее, потом улыбнулся.

— И все-то ты выдумала, Клава. Никакого отпуска никто тебе сейчас не даст! — проговорил он.

— А я попрошусь… — смутилась Клавдия. — Для этого начальник отпустит, он хороший, добрый.

— Подумаю, Клава. Молодец ты.

— А чего думать? — приободрилась Клавдия. — Завтра я поговорю…

— Не нужно пока, Клава. Вы домой?

Клавдия обиделась и промолчала.

5

Для Рощина эти дни были, пожалуй, самые тяжелые. Несколько раз ему пришлось докладывать о встрече с Журиным в Спасске, описывать его приметы, рассказывать о последнем столкновении — словом, делать все то, что называется давать показания. Он добросовестно припоминал все мелочи, и чем больше их было, тем они оказывались противоречивей. Вокруг Журина замкнулся таинственный круг. Кроме есаула, в нем блудил и Рощин. Денщик Ермилова умер в ту же ночь, Варенька не приходила в сознание. Не было и Любимова, которого Рощину в силу необходимости пришлось назвать. Как-то вдруг приобрели значимость ранее не замечаемые мелочи: почему он не переселился в гостиницу, причина Варенькиных слез в ресторане, ранний уход с бала и его странное поведение с Зиной и Варенькой. В штабе некоторые офицеры бросали вслед загадочные взгляды. Это уже начинало раздражать Рощина.

В этот день, когда Рощин собирался описать свои злоключения Бурлову, его вызвал генерал Смолянинов. Виктор Борисович редко беспокоил офицеров, находя время встречаться с ними в обыденной обстановке. Личные же беседы вызывались всегда крайней служебной или другой необходимостью. Рощин являлся к нему по вызову легко и охотно. Сегодня же чувствовал себя далеко не так.

— Присаживайтесь, товарищ Рощин, — проговорил Смолянинов, придвигая к небольшому круглому столику кресла. — Туговато? — неожиданно спросил он.

— Туговато, товарищ генерал! — глухо признался Рощин.

— Не узнавали, каково состояние этой девушки?

— Пока без сознания… Спецотдел интересуется ежедневно, — словно оправдываясь, добавил он.

— А вы не интересовались?

— Не до этого было, товарищ генерал.

— Это плохо! — неожиданно для Рощина заключил Смолянинов. — Она не пожалела себя… Девушка вся на виду. Может, до этого она казалась… Даже не казалась, а возможно, была иная! Но где-то у нее прятался, жил этот большой души человек! А следствия без причины не бывает! Если душа гнилая, в ней никогда не вспыхнет даже мгновенный пламень… Вы знаете, кто был ее отец?

— Служащий атамана Кислицына и японской военной миссий, — не совсем уверенно ответил Рощин.

— Начальник штаба белогвардейского шпионского центра, в прошлом начальник особой семеновской монгольской сотни, — уточнил Смолянинов. — Волк! На нем кровь десятков тысяч наших людей… Вот с этой колокольни и оцените поступок его дочери…

Рощина это известие поразило. В его сознании образ Вареньки раздвоился: мягкая, открытая крестница Ермилова, бездумно закрывшая его собою и богобоязненная дочь палача, апологета японской агентуры, кровавые следы которого опоясали границу.

— К этому вопросу придется возвращаться в кругу офицеров, — после паузы заключил Виктор Борисович. — Сейчас мне хочется слышать от вас историю Лишучженьского случая и этой истории. Только не докладывайте, а рассказывайте: свои раздумья, чувства. Попробуем разобраться вместе, коль зашло так далеко, что вас лишили и заслуженной награды.

И Рощин рассказал о встречи с полковником Мурманским в артполку, о своих думах на мосту в Лишучжене, о Журине и Вареньке. Рассказал так, как рассказал бы отцу или другу.

— Почему же вы не доложили о первой встрече с полковником Мурманским парткомиссии? — спросил Смолянинов, когда Рощин умолк.

— А какое имел отношение к делу этот случай? — отозвался майор.

— Вы же больше из-за этого и получили взыскание! — воскликнул Виктор Борисович. — Обстановка не позволяла вызывать вас вторично в парткомиссию, а полковник все обвинения построил на том случае, что вы его арестовали в отместку за полк. Вольно или невольно, но вы, выходит, скрыли это от коммунистов… Да-а… Вы вообще скуповаты на слова, — усмехнулся член Военного Совета. — Когда вы были под Муданьцзяном в Сорок шестой дивизии, доложили о начальнике связи, о Свирине и его начальнике штаба, о себе промолчали.

— Что о себе? — удивился Рощин.

— Вы же переправили противотанковую группу?

— Меня попросил подполковник Свирин… Потом я для этого и был послан…

Смолянинов долго молчал.

— Сделаем так, — заключил он. — Передайте парторгу штаба артиллерии, чтобы завтра назначил партсобрание. Доложите о Лишучжене коммунистам, чтобы не были в заблуждении. С начальником спецслужбы я поговорю о случае с Журиным сам…

Члену Военного Совета так и не пришлось выполнить свои обещания. Не успел Рощин выйти от Смолянинова, как дежурный по штабу передал ему просьбу начальника спецчасти зайти в отдел.

— Какая там просьба! — недовольно отозвался Рощин.

— Просил, даже сказал: в свободное время, — заверил дежурный.

Такой оборот несколько удивил майора.

— Ко времени! — довольно проговорил сопровождавший Рощина в больницу шофер, когда он зашел в спецслужбу. — Проходите к подполковнику.

Рощин узнал Журина с первого взгляда.

— Он — «морячок»! — обрадовался майор.

Есаул, казалось, не обратил на эти слова никакого внимания. Мельком взглянув на Рощина, он по-прежнему спокойно обратился к подполковнику.

— Не был я в Харбине в это время, — проговорил он, удивленно разводя руками. — Это какое-то недоразумение.

— И оружие это не ваше? — подполковник подал пистолет.

— У меня никогда его не было!

— И этого майора не знаете?

— Майора? — повернулся Журин к Рощину. — А откуда мне его знать?

— Есаул Журин! — вставая, проговорил подполковник. Было заметно, как Журин вздрогнул, в глазах вспыхнула злоба. — Кончайте комедию.

* * *