Тыл-фронт

На собрание пришли не только коммунисты штаба артиллерии армии, но почти всего армейского управления. Присутствовали на нем Савельев, Смолянинов и начальник политотдела армии. К своему удивлению Рощин увидел полковника Мурманского. «Генерал Смолянинов, очевидно, вызвал, — подумал майор. — Это хорошо! Оба здесь». Перед самым началом партийного собрания появился Свирин вместе с начальником политотдела дивизии.

— Товарищи коммунисты! — неожиданно заговорил Смолянинов. — Разрешите доложить последнее сообщение Советского Информбюро. С 9 августа по 9 сентября нашим войскам сдалось в плен сто сорок восемь генералов, пятьсот девяносто четыре тысячи японских солдат и офицеров. Из них двадцать тысяч раненых. Убито, по предварительным данным, свыше восьмидесяти тысяч. Наши потери составляют: убитыми восемь тысяч двести девятнадцать человек, ранеными двадцать две тысячи двести шестьдесят четыре человека, — Виктор Борисович выдержал паузу, словно призывая к вниманию, и заключил торжественно. — Вечная память героям, павшим за независимость нашей Родины!

Наступило длительное всеобщее молчание.

Собрание началось с доклада начальника политотдела армии о задачах коммунистов в новых условиях. Эти задачи и действительно оказались несколько неожиданными. В ближайшее время предстояло провести демобилизацию первой очереди личного состава и подготовить войска к выводу из Маньчжурии.

— Это и заслуживает партийного внимания! — заключил начальник политотдела. — Есть основания, товарищи коммунисты, не слишком полагаться на войска Чан Кай-ши! Еще 23 августа его представитель передал командующему южной группой японских войск Окамура два «дополнительных условия» капитуляции: сохранять оружие и передавать его только гоминдановским войскам и продолжать эффективную борьбу с коммунистическими войсками.

Рощин только напряжением воли заставлял себя прислушиваться к словам начальника политотдела. Мешали беспорядочно теснившиеся мысли. Несколько раз он встречался взглядом с Мурманским. Полковник добродушно посмеивался и ободряюще подмигивал ему. «Зачем он это делает? — сердился Рощин. — Как там Варенька?» — неожиданно вспомнил он и сам удивился этому. До этого Варенька вспоминалась только тогда, когда он возвращался в опустевший дом, где его ожидал обессиленный старостью Капрал. В умных слезящихся глазах пса на миг появлялась радость. Он с трудом поднимался и шел за Рощиным. Около койки ложился и, не мигая смотрел на Анатолия, точно хотел что-то спросить. Становилось грустно, и тогда вспоминались скользнувшие в его жизни люди этого дома: Варенька, генерал, денщик. «Какая она славная, простая, доверчивая». Его сумбурные мысли прервал голос Смолянинова.

— Я не собираюсь делать доклад или читать лекцию, хотя председательствующий и назвал меня докладчиком. На мой взгляд, есть необходимость просто поговорить о моральном облике нашего советского офицера, офицера армии-победительницы. Некоторые думают удивить Харбин заломленной фуражкой, откупом ресторана. Что в этом нового, отличительного, советского?.. Более ранние эксцессы: случай с майором Рощиным и заместителем командира Двести тринадцатой артиллерийской бригады, сбросившего трактором с дороги автомашину и попытавшегося хлыстом проложить путь своим пушкам. Возможно, и была чем-то вызвана эта необходимость, но она не должна была приобретать дикой формы. Уместно будет напомнить изречение древнекитайского философа Кун Цзы или Конфуция: мужество, если выходит из должных пределов, становится дикостью…

Выступившие после генерала коммунисты, горячо говорили о чести советского офицера, но обошли Рощина молчанием. Это тяготило Анатолия, и он не стал выжидать.

— Я не думаю оправдывать лишучженьский поступок и доказывать свою правоту, — спокойно заговорил он под пристальным взглядом товарищей. — Оскорбление не достойно офицера, а тем более коммуниста. Это не проступок, а подлость, так как ни старший, ни младший по званию не могут ответить тебе тем же. Но оскорбление вызывается желанием унизить человека, причинить ему моральный ущерб… У меня этого желания не было…

Рощин рассказал историю с полковником Мурманским, подробно до мелочей и почувствовал облегчение.

— Ну, а если бы полковник все же не подчинился? — с интересом спросил генерал Савельев, когда Рощин умолк.

— Он не мог не подчиниться, — убежденно ответил Рощин.

По залу прокатился легкий смешок.

— Вот как! — с заметной иронией проговорил командарм. — Все же допустим такое ослушание. Что же, вы применили б оружие?

— Нет! — возразил Рощин. — Но принуждение применил бы. У меня, товарищ, генерал, не было другого выхода! — вдруг горячо воскликнул он. — Или я должен был подчиниться, возможно, не выполнить в срок задания, сделать в глазах офицеров авторитет штаба армии сомнительным или… в нарушение устава, в ущерб офицерской этике подчинить его себе…

Подполковник Свирин говорил скупо, но резко.

— Рощина знаю пятый год. На моих глазах возмужал, стал настоящим офицером и коммунистом. И… я ему верю! Человек, решившийся на верную смерть не по приказу, а в силу необходимости, во имя жизни бойцов, в любом случае не мог иметь эгоистических намерений. Когда его лодчонку на середине Муданьцзяна ковырнуло снарядом, добрый десяток красноармейцев не раздумывая бросились в воду. Знаете, что они заявили возвратившему их взводному? «Человек из-за нас пошел в огонь, а мы будем любоваться его смертью?» И теперь я этим бойцам скажу, что этот майор лишен награды… Да и не много ли? Выговор, лишение награды по представлениям комдива Восемьдесят шестой дивизии и моему, наконец, лишению награды за весь боевой путь маньчжурской операции. Мы, коммунисты, не можем обойти этого. Мы должны сказать или Рощину, если его поступок считаем недостойным, сними-ка, товарищ, погоны! Или… кому следует: отдайте офицеру должное за его ратный труд! Я с чистой совестью и спокойной душой за второе!.. И последнее. Здесь партийное собрание, и мы — коммунисты, а не начальники и подчиненные. — Свирин побурел и повернулся к Мурманскому: — Уходите, товарищ полковник, из армии! Уходите! Мы признаем ваши заслуги, ценим их, но благоговеть перед ними не будем! — густые хлопки заставили подполковника на минуту умолкнуть. — Ваша мания заслуженности и величия переходит от вреда людям к вреду делу.

— Факты, факты! — выкрикнул Мурманский.

— Их сколько угодно! — отозвался Свирин. — Случай с дивизией, случай в артполку Рощина, инцидент на мосту…

— Болтун! — рассердился полковник. — Я тебя воспитал!

— От вашего воспитания, товарищ полковник, я чуть не потерял вместе с вами уважение людей, полк, веру в себя! Вы во всем видите только свое я, свои заслуги! Но жизнь движется не заслугами. Вот он! Оскорбивший, как вам кажется, вас майор идет вам на смену! Не во имя мании величия, а во имя большого общего дела! — подполковник умолк и обвел собрание смущенным взглядом: — Прошу извинить! Возможно, резко, неэтично, но… считаю по-партийному!

С Рощина сняли партийное взыскание, и партийная организация представила командованию армии ходатайство о его награждении. Мурманский на второй день убыл в резерв фронта с предписанием генерала Савельева о его непригодности для службы в армии…

* * *

На город надвигался вечер. Притихшая зелень излучала свежесть и чуть уловимый запах осени. Погружающиеся в ранние сумерки улицы были шумны от кагала лотошников, торговцев сомнительными на вид сладостями, зеленью, безделушками, попугайчиками. Где-то надсадно выкрикивал лудильщик. Покрывая гам, громкоговорители вещали, что митрополит Харбинский, и Маньчжурский Милетий, архиепископ Хайларский Дмитрий и епископ Цицикарский Ювеналий, вознесшие хвалу «доблестной Красной Армии» и пожертвовавшие двадцать тысяч рублей детям и семьям «воинов-богатырей», удостоились ответа государственного Комитета Обороны.

На углу Китайской и Биржевой Рощин увидел цветочницу. Бледное и озабоченное лицо девушки говорило о нужде. Поглядывая по сторонам, она пела приятным, но тихим и грустным голосом.

— Купите… товарищ майор! — заметив Рощина, умоляюще проговорила она, стремясь наградить его очаровательной улыбкой. — Мы так любим цветы! — уже заученно пропела она.

Рощину сейчас же вспомнилась Варенька, букеты на его столе, радость в ее глазах.

— Давайте! — протянул Рощин руку к ее корзиночке.

— Что давайте? — испугалась цветочница.

— Цветы… Все, все с корзиночкой! Сколько стоит?

В глазах цветочницы вспыхнула радость.

* * *

— У-у! Как пышно! — проговорила военфельдшер, обратив внимание на корзину. — Только поздно, товарищ майор.

— Возможно, тогда эту грядку передадите? — чувствуя неловкость, с надеждой взглянул на нее Рощин.

— Кому она предназначена? У нас три красавицы: две наших и одна эмигрантка.