У царских врат

Карено. Разумется.

Профессоръ. Юношеская работа! Я привожу ее только какъ примръ, что и я переживалъ переходное время. Смется. Я такъ хорошо помню, какъ я принесъ книгу профессору Валю, — тогда мы оба были молоды. "Вотъ критика на классиковъ", сказалъ я. Онъ перелисталъ книгу и сказалъ: "Знаешь, Гиллингъ, кого ты высмялъ?" "Нтъ", отвчалъ я. "Никого", сказалъ онъ. Смется. Я ясно помню, что онъ это сказалъ. Да, давно это было… Вы, Карено, находитесь теперь въ такомъ же положеніи, какъ и я тогда. Простите, что я это такъ прямо высказываю; мы, мыслители, вдь можемъ откровенно говорить съ глазу на глазъ, не правда ли? Но, любезный Карено, надньте же шляпу.

Карено надваетъ шляпу.

Профессоръ. Я совсмъ не замтилъ, что вы сидите безъ шляпы… Итакъ, вы переживаете тотъ же кризисъ, что нкогда переживалъ и я, только вы гораздо сильне въ своихъ взглядахъ и слог. Вы можете, конечно, съ полнымъ правомъ мн возразить, что я длалъ то же, что длаете вы теперь; но вы, конечно, согласитесь со мной, что въ нападкахъ на великихъ современныхъ мыслителей больше — какъ бы это сказать? — ну, юности, чмъ въ нападкахъ на старыхъ поэтовъ. Ваша критика на меня нисколько не мшаетъ мн видть и признавать ваши громадныя способности; надюсь, вы въ этомъ не сомнваетесь. Но если вы и Спенсера и Милля, этихъ обновителей нашей мысли, — если вы и ихъ трактуете какъ заурядные, дюжинные умы, то это задваетъ меня, несмотря на все уваженіе къ вашему труду и на то, что я уже былъ подготовленъ къ этому.

Карено съ запинкой. Простите, господинъ профессоръ, я никогда не трактовалъ этихъ англичанъ какъ заурядные умы. Это недоразумніе. Я говорилъ о нихъ, какъ о достойныхъ уваженія крупныхъ ученыхъ, которые собрали и привели въ связь массу фактовъ…

Профессоръ. Это одно и то же.

Карено. Я хотлъ также показать разницу между понятіями знать и мочь, между крпкой, неутомляющейся головой школьника, заучивающаго цлую массу вещей, и мыслителемъ, созерцателемъ.

Профессоръ. Послушайте, я либераленъ, и я люблю молодость, потому что самъ былъ молодъ. Но молодость не должна переходить извстныхъ границъ. Нтъ, не должна. извстныхъ границъ благоразумія. Да и къ чему? То, на что вы нападаете, стоитъ прочно и будетъ стоять, а нападающій вредитъ только себ.

Карено. Но, господинъ профессоръ, вы забываете, что съ такой точки зрнія…

Профессоръ. Любезный Карено, выслушайте меня до конца. Наступитъ день, когда вы признаете истину моихъ словъ. Современная англійская философія не только "чудовищная горная цпь школьныхъ знаній", какъ вы говорите; потому что — весь міръ живетъ ею, и вс мыслители врятъ въ нее. Философія вовсе не отрицаетъ остроумія, но что она строго запрещаетъ — это неумстныя шутки. Бросьте писать свои статьи, Карено. Совтую вамъ подождать съ этимъ, пока взгляды не созрютъ и не придутъ въ ясность. Съ годами приходитъ и мудрость.

Карено. Я думаю только, что если этого не выскажешь въ юности, то ужъ никогда потомъ не скажешь.

Профессоръ. Правда? нтъ?

Карено. Нтъ; потому что тогда подходитъ старость, пятьдесятъ лтъ со своими расчетами и взглядами старика…

Профессоръ. Такъ и оставьте это невысказаннымъ. Смется. Тогда это просто остается невысказаннымъ. А міръ продолжаетъ стоять. Неужели вы думаете, что человчество придетъ въ безпокойство и будетъ вздыхать о вашей послдней работ?

Карено длаетъ движеніе.

Профессоръ. Нтъ; подумавъ, вы сами согласитесь. Ищетъ въ карман. Я сдлалъ выписку изъ вашей… изъ вашей… Мн интересно знать, вполн ли серьезно вы это написали. Вынимаетъ нсколько бумагъ. Вотъ она. Ищетъ пенснэ. Вы насмхаетесь надъ англичанами за ихъ гуманность, за ихъ "такъ называемую гуманность", какъ вы выражаетесь; вы обсуждаете гуманное обращеніе съ рабочими и находите его абсурднымъ. Читаетъ. "Въ связи съ этимъ"… Опять ищетъ пенснэ. У меня было… Я не могу…

Карено. Пенснэ? Простите… Вотъ оно… Находитъ пенснэ на груди профессора.

Профессоръ. А… благодарю, благодарю. Читаетъ. "Въ связи съ этимъ слдуетъ привести и другое явленіе: современное гуманное обращеніе съ рабочими, которое замнило въ наши дни возросшій въ половин столтія въ нкоторыхъ странахъ культъ крестьянина. Никакое правительство, никакой парламентъ, никакая газета не пропустятъ…" Н-да. Пропускаетъ нсколько строкъ. "И нашъ собственный, либеральный профессоръ Гиллингъ употребилъ много силы и таланта, сражаясь за рабочій вопросъ". Пропуская. "Рабочіе же только что перестали быть растительной силой, и ихъ положеніе, какъ необходимаго класса, уничтожено. Но что же длаютъ правительства, парламентъ, газеты?.." Пропуская. Да, вотъ главное. Возвышая голосъ. "Когда они были рабами", — дло идетъ о рабочихъ, а вы называете ихъ рабами, — "когда они были рабами, у нихъ была своя функція; они работали. Теперь же на мсто ихъ работаютъ машины, паромъ, электричествомъ, водой и втромъ, а рабочіе благодаря этому становятся излишнимъ классомъ на земл. Изъ раба вышелъ рабочій, а изъ рабочаго — паразитъ, который живетъ теперь на свт безъ всякаго назначенія. И этихъ людей, которые потеряли даже положеніе необходимыхъ членовъ общества, государство стремится, кром того, возвысить въ политическую партію. Господа, говорящіе о гуманности, вы не должны ласкать рабочихъ, вы должны скоре охранять насъ отъ ихъ существованія, помшать имъ усиливаться, вы должны истребить ихъ…" И эту мысль вы развиваете еще дальше. Смотритъ на него поверхъ пенснэ. Вы дйствительно такъ думаете?

Kapено. Да.

Профессоръ. Вы дйствительно такъ думаете? Вы рекомендуете высокія хлбныя пошлины, чтобы оградить крестьянина, который долженъ жить, и заставить умереть съ голоду рабочаго, который не долженъ существовать? Снимаетъ пенснэ. Разв вы не читали того, что вс мы читали по этому вопросу?

Карено хочетъ отвчать.

Профессоръ. Я могъ бы вамъ прислать до шести крупныхъ и мелкихъ сочиненій, написанныхъ однимъ только мною.

Карено. Я ихъ читалъ.

Профессоръ. Вы ихъ читали?

Карено. Да.

Профессоръ. Этому съ трудомъ можно поврить. Да, дйствительно, съ трудомъ. Указываетъ на бумаги. Читая это, я говорилъ себ: "И это вышло изъ-подъ пера одного изъ моихъ учениковъ!" Я говорилъ это, потому что мн дйствительно было тяжело это видть. Другимъ тономъ. Конечно, и до этого можно дойти. Но вы, Карено, слишкомъ добры для этого. Конечно, вы не привыкли, чтобы васъ слушали; надъ вами только насмхались и вышучивали васъ, когда вы что-нибудь писали, лишали васъ вниманія, котораго вы заслуживали. Вы говорили глухой стн. Поэтому вы были принуждены громко кричать, высказывать крайнія мннія, однимъ словомъ, итти все дальше. Я это вполн понимаю.

Kapено. Можетъ быть, господинъ профессоръ и правъ, что это на меня такъ дйствовало; я не знаю. Но все-таки…

Профессоръ. Не правда ли? Во всякомъ случа, немного, да вліяло? Я ставлю себя на ваше мсто. Но вдь вы же можете найти отголосокъ въ слушателяхъ. Это сильно зависитъ отъ самого себя. Почему бы вамъ и не найти для себя публики! Я ршусь утверждать, что если вы положите за правило переждать нсколько лтъ, — вы прекратите свои нападки и найдете сочувствующихъ читателей для вашихъ мирныхъ статей.

Карено. Господинъ профессоръ не хочетъ, конечно, сказать…

Профессоръ. Я хочу пояснить свою мысль. Простите, что я вынужденъ васъ прервать, но у меня такъ мало времени. Смотритъ на часы. Ну, еще минутки дв… Видите ли, я не запрещаю людямъ имть свое мнніе. Это шло бы въ разрзъ со всмъ моимъ міросозерцаніемъ. Но есть мннія и мннія. Одно дло — быть молодымъ и подчиняться движеніямъ своей крови, другое — давать созрть каждой мысли въ твердое убжденіе. Да, въ твердое убжденіе. Никто не родится зрлымъ человкомъ; зрлость мысли надо развивать въ себ; она приходитъ только, когда перейдешь за извстный возрастъ… Я попросилъ бы васъ подумать объ этомъ. Мы, конечно, еще встртимся. Если вы соберетесь навстить меня, то найдете сердечный пріемъ. Я питаю къ вамъ большое расположеніе. Собираетъ бумаги и прячетъ ихъ.