Угол покоя

– Лучше избавь ее, – сказал Оливер. – Она и так считает тебя отважной пионеркой. – Он вынул хлыст из гнезда и подстегнул лошадей. – Живей, не спите.

Пахло камнем и снегом, солнце проскваживало разреженный воздух и грело ей ладони и лицо, оставляя воздух холодным. Выше, выше, выше. Где, наконец, вершина этого перевала? Оливер сказал, что на высоте тринадцать тысяч футов с лишним. Они давно покинули зону деревьев, тут не росли даже карликовые. Их обступали острые вершины, пространство вздымалось каменными гребнями, иглами, пирамидами, в чашеобразных углублениях круглился снег. Лошади встали, хватая воздух, и, пока они отдыхали, она заметила под проседающим сугробом блеск начинающегося таяния, а на самой границе между талым и мерзлым – маленькое скопление кремовых цветов.

– Я бы немного прошлась. Можно?

– Долго ты не сможешь. Мы примерно на двенадцати тысячах.

– Я чуть-чуть. Я от тебя не отстану.

Хорошо было размять ноги, но дыхания никакого. С букетиком мелких горных цветов, окруженная расколотым миром, она, пыхтя, ковыляла за коляской и была рада, когда Оливер остановился и подождал. Но, когда она подошла, он стоял перед коляской и пристально смотрел на гнедую лошадь. Едва увидела его замкнувшееся лицо, как поняла, что не все ладно. Перевела взгляд на лошадь – у той ребра ходили ходуном, ноги были широко расставлены, ноздри раздуты, глаза тусклые, и слышно было ее клокочущее дыхание.

– Она больна?

– Я думал сначала, что просто лодырничает. Груз-то они везут маленький, но смотри, как она дышит.

Картина: крохотные фигурки у подножия длинной вздымающейся седловины, снежные пики на севере и юге, еще одна высокая гряда громоздится на западе. Дорога тянулась к верху седловины, к ее устью, где она впадала в небо. В щеку Сюзан дул ветер с привкусом снега, и никакая снежная яркость не могла замаскировать стужи, таившейся в воздухе. Во всем сияющем полусотворенном пейзаже они были единственными законченными творениями, не считая игрушечного рудного фургона, который как раз начал спускаться с вершины по дороге, прорытой вдоль крутизны.

Она с усилием подавила испуганную дрожь в своем голосе.

– Что же нам теперь делать? Пешком идти?

Он покачал головой, не глядя на нее, продолжая хмуро смотреть на лошадь.

– Высота, ты же чувствуешь.

– Да, но…

– И что с багажом и коляской? Когда вернемся за ними, их уже тут не будет, это как пить дать. Оставить больную здесь, а тебе сесть на другую… Нет, не выйдет без седла и прочего. Надо просто ее заставить. Может быть, протянет до “Георга Английского”.

Сюзан вновь подняла взгляд на вырубленную в склоне дорогу, на которой держался рудный фургон.

– По крайней мере я пока еще могу пешком. Не хочу, чтобы меня везла эта страдалица.

– Нет, пешком пойду я. Ты залезай. К вечеру она издохнет, что бы мы ни делали.

Волей-неволей она села в коляску, а Оливер шел справа с хлыстом и подстегивал вороную, чтобы тянула заболевшую. Гнедая спотыкалась, она так поникла мордой, что ее душил хомут, дышала трудно, с сипением и хрипом. Через каждую сотню шагов приходилось останавливаться.

– Может быть, от этого фургона нам будет помощь, – сказала она после молчания.

– Нет, лучше без них.

Спустя долгий, болезненный, полный остановок промежуток, на половине прокопанной дороги, они сблизились с фургоном, и Оливер забрался в коляску, чтобы разъехаться. Видеть, чтo его двести фунтов сделали с задыхающейся гнедой, было так больно, что она едва взглянула на возницу фургона.

– Нет, я все же, сколько сумею, пройду сама, – сказала она, когда они разминулись.

Но с большим трудом, часто переводя дух, смогла одолеть только несколько сотен шагов подъема. Разреженный воздух обжигал легкие, ноги были как деревянные. А для лошади, казалось, не было разницы, везет она ее или нет. Немного проковыляет, остановится, получит удар хлыстом, еще чуть-чуть протащится, опять встанет. Звук ее дыхания был как звук пилы.

– Ну все, хватит, – сказал Оливер через несколько минут. – Так ты сама заболеешь.

Он помог ей сесть обратно. Дышал тяжело; даже на таком ветру лицо блестело от пота. Они висели, борясь за кислород, на узкой полочке пониже места, где дорога наконец поворачивала и скрывалась из глаз. Этот уступ был не прокопан и не прорублен, а вырван из горы пороховым зарядом. Дальше изгиба дороги не видно было уже ничего. Они, должно быть, находились около вершины или на ней. На внутреннем скалистом склоне и вокруг больших лежащих каменных обломков проседал подтаивающий снег. Наружный склон обрывался так круто и далеко, что она не смела и взглянуть в ту сторону.

– Много нам еще? – спросила Сюзан. – Думаешь, она справится?

– Думаю, все будет хорошо. Только этот последний подъем одолеть, а там вниз. Можно будет ее выпрячь, и повезет вороная.

Он выдохнул, облегченно и подтверждающе опустив углы рта. Потом она увидела, что его взгляд изменился.

– Тише. Слышишь?

Он наклонил голову вбок, замер на несколько секунд со вскинутой рукой, и за эти секунды она успела что-то услышать, но что именно – не могла понять, может быть, всего лишь пустой гул горного неба. Его рука упала, он посмотрел направо, затем налево. И вспрыгнул на подножку коляски – она просела и откатилась на полколеса назад. В это мгновение из-за поворота над ними вылетела пара лошадей на рысях, за ней другая пара, за ней третья, и наконец раскачивающийся передок дилижанса. Она увидела искры, летевшие от ударов железных шин по камням. Ей показалось, к ее ужасу, что лошади понесли, неуправляемы.

Хлыст Оливера щелкнул по крупу вороной, стегнул гнедую и опять вороную. Сюзан схватилась за бортик. Коляска бешено дернулась к внутреннему склону, где были раскиданы большие куски камня. Нет, не разминуться, подумала она с парализующей уверенностью.

Больная лошадь – она была с внутренней стороны – вязла в глубоком снегу среди камней. Оливер стегал ее, стегал, стегал – ну как он может, ну как? Сюзан вскрикнула и ухватилась за его руку с хлыстом; он стряс ее с себя, даже не глядя. Левые колеса вздыбились, взгромоздились на камень, рухнули вниз, взгромоздились опять; коляска накренилась так, что Сюзан повисла в дикой боязни сползти прямо под копыта и колеса дилижанса. Рука Оливера метнулась вбок и схватила ее. Она снова вскрикнула; воздух расперло от звука, как от сильнейшего ветра. Пар из конских ноздрей – стук и нарастающий грохот – близкий, тугой, промахивающий безголосый шум – и дилижанс пронесся почти вплотную, казалось, выставь она руку, ее бы оторвало. Из грозно прогромыхавшей тени она успела выхватить взглядом тощее лицо возницы, крючковатый нос, напряженную фигуру, упертые в бортик ноги, натянутые до металлического звона вожжи. И увидела его странную, маленькую, оскаленную улыбку.

Все еще не отпуская Сюзан, сильно подавшись к возвышающейся скале, как моряк налегает на борт при боковом ветре, Оливер переехал последний камень и вывел коляску на бугристое расширение дороги. В воздухе еще стоял жаркий лошадиный дух, смешанный с запахом от искр, высеченных из камней шинами. Шум дилижанса утихал позади них и ниже. Они обернулись посмотреть, как он удаляется.

– Боже праведный, – сказал Оливер и опустился на сиденье рядом с ней. – Ты как, ничего?

– По-моему, да.

– На волосок.

Сюзан страдальчески смотрела на больное животное, едва стоявшее на ногах; она видела глубокий трепет, пробегавший от бабки до колена. Морда лошади пошла вниз до самой земли, она содрогнулась и начала оседать. Оливер мигом с размаху огрел ее хлыстом, хлестнул другую, соскочил на землю и хлестал, хлестал. Гнедая напряглась, шатко переступила, вороная дернула ее вперед, и коляска мучительно поползла вверх. Сюзан сидела побелевшая и дрожащая, она ненавидела его жестокость, ненавидела боль и изнеможение умирающего существа, ненавидела бессердечные горы и весь свирепый Запад.