Угол покоя

– Какой милый юноша, – сказала Сюзан. – И красавец. Ну прямо Квентин Дорвард [93] . Как по-твоему, позволит он мне когда-нибудь себя нарисовать?

– Я думаю, он позволит тебе все, о чем попросишь. Да, он милый юноша, сторонится женщин и бутылки, знает свое дело, работает на совесть. На него можно положиться. Недостаток только один. Он боец, вояка. Худшее, что с ним произошло, – это что он опоздал родиться и не попал на войну. Слишком уж горячий, никому ничего не спустит.

93

Квентин Дорвард – герой одноименного романа Вальтера Скотта, храбрый шотландский дворянин. Действие происходит в XV веке.

– Да и не должен. Я уверена, он большинству тут много очков вперед даст.

– Несомненно, – сухо подтвердил Оливер. – Ну что ж, давай принесу ведро воды из канала, ты примешь ледяную ванну, а потом отправимся ужинать в Кларендон-отель. Мне не терпится тебя ввести и услышать, как адский галдеж сменится мертвой тишиной.

Ей пришла в голову пугающая мысль.

– Это близко от тюрьмы? Они…

– Убрали? – Оливер рассмеялся. – Оутс был масон. Ложа его до ужина снарядит в последний путь.

Она пошла с ним за водой.

– Почему ты зачерпываешь по течению, а не против?

– Так меньше сора попадает.

– Ты столько всего знаешь.

Он не ответил, только поднял руку. Снизу до нее донеслись металлические звуки духового оркестра.

– Ну что за люди, – сказал он. – Полчаса как повесили тех, а они уже дудят и маршируют взад-вперед как ни в чем не бывало.

Стоя на берегу канала и глядя вдоль вырубленного подчистую склона вниз, туда, где, дымясь, лежал Ледвилл, она воспринимала всю широту западного диапазона. Сквозь белые кучевые облака пробивалось предвечернее солнце. Подслащенная и размягченная расстоянием, музыка плыла к ним, навевая мысль о порядке, доброте, цивилизации, воскресных прогулках по зеленым лужайкам. Когда музыка ненадолго умолкала, ей поначалу слышно было только журчание воды в канале, но затем и более глубокий, более отдаленный смешанный звук – сапоги на гулких досках, ударные мельницы, голоса, громыхающие фургоны, – голос бешеной и неуемной энергии Ледвилла. Оливер представлялся ей соединенным с этим производительным ражем, она сама – союзницей музыки, а они вместе – частью чего-то нового и сильного.

Стоя с капающим ведром и улыбаясь, Оливер смотрел на нее.

– Скажи мне правду теперь, – проговорил он. – Справишься тут, или поселим тебя в Кларендон-отеле?

– Тут, тут!

– Не боишься заскучать вдали от людей?

– У меня есть моя работа. И ты сам говоришь, это не те люди, с кем мне следует водиться.

– Мы можем ездить верхом, здесь поразительные места. Если не я, то Фрэнк или Прайси тебя сопроводит.

– Кто такой Прайси?

– Мой секретарь. Оксфорд, представляешь? Англичанин-неумеха без гроша за душой.

– Ну что ж, вполне светское общество. Сможем мы приглашать людей на вечера?

Уголки его глаз, сощуренных от горизонтально бьющего солнца, гибко морщились, словно кожа тонкой выделки. Улыбка была еле видна из-под усов.

– Сегодня я тебя приглашаю на вечерок.

Кто знает, может быть, она покраснела, а может быть, они обменялись долгими говорящими взглядами на берегу канала, а может быть, она молча упрекнула его за неподобающие намеки, а может быть, сделалась как пьяная и побежала от него, а он пустился вдогонку по этой открытой площадке, подсвеченной, будто сцена для представления. Откуда мне знать? Высота порой странно действует на людей. Я твердо знаю одно: размолвка, возникшая утром на перевале, исчезла полностью, и они начали свою ледвиллскую жизнь в эйфорическом состоянии.

4

Даже в ледвиллской хижине она могла нежиться.

В те первые зябкие утра она лежала в своей узкой кровати и сонно смотрела сквозь ресницы на Оливера со спущенными подтяжками, присевшего на корточки у франклиновой печи в нижней рубашке и раздувавшего угли, вбросив стружек. Поглощенный растопкой, он двигался быстро и уверенно. Над темноватыми кистями рук и ниже полосы загара на шее кожа у него была очень светлая. Когда открывал входную дверь, от его дыхания шел белый густой пар, и, ощущая за него холод, она глубже зарывалась под одеяло. Несколько секунд он стоял в дверном проеме с ведром в руке – грубая, чуждая всякой идеализации фигура в светлом стальном прямоугольнике неба, – полностью приспособленный, двенадцать лет как на Западе, человек, на которого она может положиться во всем.

Дверь хлопнула, она услышала, как он бежит. Две минуты – и вернулся, толкнул дверь, она стукнула, открываясь внутрь, вода переплеснулась из ведра, когда он входил. К этому времени Сюзан уже решила, что пора проснуться.

Как она могла выглядеть, едва пробудившись? Мне она не показывалась иначе, как в безупречном виде, и я не в состоянии вообразить ее со спутанными волосами и припухшими глазами, тем более в молодости. Никаких папильоток, думаю, в 1879 году. Если завивала челку, то делала это подобием паяльника, нагретым над печью или лампой. Ночной чепчик? Возможно. Могу ради этих сокровенных секретов будуара обратиться к “Дамскому журналу Гоуди”, но не уверен, что обращусь. До каталогов компании “Сирс и Роубак”, сообщающих историку, как должна была выглядеть леди, открывающая поутру глаза, оставалось еще несколько лет. Сомневаюсь, что она выглядела скорее ангелом, чем женщиной, как показалось одному влюбленному юноше в Нью-Альмадене. Нет, не в глазах мужа и не в шесть тридцать утра. Но, может быть, даже в глазах мужа она светилась на фоне бревенчатой стены, как святая в нише. Ее розовые щеки со сна, подозреваю, розовели особенно ярко; на подушке ее живость, думаю, проявлялась не хуже, чем в гостиной. И, проснувшись, она принималась щебетать. Она разговаривала с ним, пока он стряпал.

Завтрак готовил Оливер, потому что, говорил он, незачем ей выходить на холод, когда он лучше управляется со стряпней в походных условиях. Да, лучше, она это признавала. Он мог приготовить говядину, изжарить бекон, яичницу или картошку, испечь оладьи, сварить кашу или кофе вдвое быстрее, чем она, и со вдвое меньшими усилиями. Он наловчился измельчать картошку на сковороде кромкой банки из-под пекарского порошка. Он оберегал сгущенное молоко в банке от насекомых и грязи, затыкая два отверстия спичками. Он умел так подкинуть оладью, чтобы она перевернулась в воздухе и упала точно в центр сковородки.

И было холодно. Говорили, что лето в Ледвилле длится месяц, но никто не мог сказать, когда этот месяц начинается и когда кончается. Он еще не наступил. В теплой кофте, которую ей прислала Огаста, когда она носила Олли, Сюзан прислонилась к бревенчатой стене и с интересом приглядывалась к расторопным движениям мужа, думая про себя, что этот утренний час – лучшее их время вдвоем.

– Ты мне не сказал, когда Конрад приезжает, – промолвила она.

– Сказал, ты забыла. На следующей неделе.

– Нам бы следовало предложить ему остановиться у нас.

Он обвел хижину взглядом, а затем наклонился вбок, щурясь от печного жара, чтобы перевернуть зарумянившуюся снизу картошку.

– И где мы его положим? – спросил он.

– Не знаю. Наверно, не получится. Просто в Кларендон-отеле уж очень не по-домашнему.

– Ему может показаться, что тут немного чересчур по-домашнему.

– Тут чудесно, – сказала она. – Мне тут страшно нравится, все нравится, кроме того, что надо готовить, есть, спать, одеваться, умываться и принимать гостей в одной комнате. Сможем мы до приезда Олли соорудить пристройку?

Забурлил кофейник. Оливер ребром ладони откинул крышку.

– Ты все-таки хочешь привезти его сюда?

– Я твердо намерена. Не хочу снова с ним разлучаться на такой долгий срок.

Хижину наполнили запахи кофе и бекона, и она потрясла перед собой покрывалом, отгоняя дух жарки и наблюдая за Оливером, который, переложив вилкой бекон на оловянную тарелку, выпускал в кипящий жир яйца. Он делал это одной рукой, разбивая скорлупу о край сковороды, а затем поднимая половинку длинными гибкими пальцами, пока содержимое не выливалось. Она видела, как яйца схватываются на сковороде, напоминая белые цветы с оборчатыми краями и золотыми сердцевинами.