Угол покоя

– Спроси мою маму.

– Она говорила, что ты упрямый. Сказала, если тебя стыдили за что-нибудь, ты никогда не защищался и не оправдывался.

– Я затаиваю злобу.

– Ты должен был бы тогда затаить ее на Хораса Тейбора.

Это его развеселило. Он выпрямился, перестав поправлять саквояж под их шатким сиденьем.

– Это была самая большая шутка в нашем поселке.

– Шутка? Ты называешь это шуткой? Вы заключили джентльменское, как он выразился, соглашение, хотя не похоже, чтобы он понимал смысл этого слова. Ты должен был обследовать его рудник за обычную плату и дать об этом показания в суде, и вот ты изучаешь этот рудник целых три месяца, делаешь стеклянную модель жилы, модель, которой восхищается весь Денвер, выигрываешь ему дело – ведь признал же его адвокат, что твои показания сыграли главную роль, – и он вручает тебе сто долларов! Ты мытьем посуды больше бы заработал.

– В этом и шутка. Все знают, что за человек Хорас. Его рудники стоят пять или шесть миллионов, но он не из тех, кто любит тряхнуть мошной. Пауки живут в ней спокойно.

– В пять раз больше было бы мало. И даже в десять. Сколько бы запросил с него Конрад или мистер Эшбернер?

– Ладно, в другой раз запрошу как следует. Хорас изрядно меня прославил таким вознаграждением.

– Я бы предпочла, чтобы ты не прославился как человек, который только улыбается, когда его обманывают или захватывают его участок.

– Не волнуйся на этот счет, – сказал он успокаивающе и накрыл ладонью ее сложенные руки. – Мы не пойдем по миру. Деньги в Ледвилле зарабатываются легко. Сказать по правде, я их гребу лопатой.

Слакс, где заканчивались рельсы, был уродлив, как дикое мясо. Единственная улица в этом ущелье, заполненном лачугами, палатками и снятыми с рельсов вагонами, тонула в грязи, каждый клочок ровной земли загромождали ржавые прицепные скреперы, кузова повозок, штабеля шпал, рельсов, бревен, колес, бочек, пиленого леса, угля. В загонах, по колено в навозной жиже, подогнув для отдыха ногу, стояли понурые мулы и лошади. Крутые склоны каньона, где от деревьев остались одни лишь пни, были изрыты водомоинами. Из трех огромных фургонов партия грузчиков переваливала рудный концентрат, обогащенный в ледвиллских плавильнях, на железнодорожные платформы.

Под любопытными взглядами этих грузчиков, железнодорожных рабочих, возчиков, китайцев, зевак – в сущности, под взглядами всего Слакса – Оливер перенес Сюзан через грязь и водрузил на постамент из шпал, а сам пошел вброд через еще более глубокую грязь за лошадьми и коляской, которые оставил тут накануне. Идя, все время оборачивался и посматривал не нее; дважды она видела, как он выглядывает из конюшни, желая убедиться, что она одна и никуда не делась. Публика не оставляла Сюзан вниманием, пока она ждала и пока Оливер, приехав в легкой коляске, укладывал туда ее вещи, сажал ее, клал ей под ноги бизонью полость, а на колени серое одеяло, готовясь подниматься на перевал Кеноша.

– А дилижанс тут не ездит? – спросила она. – На нем разве не было бы дешевле и проще?

– Дилижанс тут ездит, но не такой, на который я тебя посадил бы.

Хотя было почти пять часов, день сиял им навстречу. Дорога была – то жидкая грязь, то камни, то снова жижа, то грязный снег. На крутом спуске к речке голени лошадей напряглись под шлеями, Оливер не снимал руки с тормоза, и, едва на коляску упала тень от стены каньона, тут же сделалось зябко. Ее ноздри обжигал запах воды, уши слышали, как колеса гремят по речным камням, как вода устремляется между спиц, но переход из яркого света был так резок, что глаза видеть перестали – словно она въехала в туннель. Как только зрение начало возвращаться, дорога забрала вверх, коляска вздыбилась, лошади налегли на постромки, высокое мокрое колесо подле Сюзан крутилось облепленное красной глиной, как войлоком обитое, в глаза снова прожектором било солнце.

Немного погодя они опять переместились из солнца в тень, из тепла в холод, и так там и остались. Нижний край солнца поднимался все выше по левой стене каньона. Время от времени они встречали или обгоняли рудные фургоны всех видов и размеров – от фермерских, запряженных парой мулов, до огромных ковчегов, иногда сдвоенных, которые тянули шесть, восемь, десять, двенадцать животных, управляемых не вожжами, а верховым, сидящим на ком-то из ведущих. Один из этих ковчегов сейчас завяз в яме, где жидкая грязь доходила до осей, и двое мужчин, сойдя на дорогу, старались сдвинуть с места шестерку лошадей. Между фургоном и пятидесятифутовым обрывом к речке едва можно было проехать.

Стремительно, почти яростно Оливер вскочил в коляске на ноги. “Держись крепче!” Она схватилась за бортик и уперлась ступнями. Пока протискивались мимо фургона, сталкивая колесами камни с обрыва, она прошлась долгим взглядом по лицу бородатого, отдувающегося, распрямившего спину возчика, по лицу, искаженному натугой и в то же время полному невинного, завороженного любопытства. Лицо висело в сумраке гор фонарем из тыквы, плывя в промежутке между прекращением и возобновлением усилий, провожая невероятную восточную леди. Она восприняла сложность этого лица – его выражение ей захотелось передать в рисунке. И она увидела лошадь, одну из двух ведущих, которая лежала, подогнув под себя передние ноги и как бы задумчиво опустив морду на вагу. Они проехали мимо.

– Может быть, надо было остановиться и помочь? – спросила она.

– Не уверен в их добропорядочности.

– Думаешь, было бы опасно?

– Не хочется рисковать.

– Бедная лошадь!

– К этому ты должна привыкнуть. На такой высоте у них сплошь и рядом воспаление легких. Замечаешь, что больна, три часа – и издохла. У этой, думаю, как раз то самое. Навряд ли встанет, не говоря уже о том, чтобы везти.

Зябкий закат, больная лошадь, безнадежно увязший, тяжело нагруженный фургон, немногословие Оливера, сосредоточенного на езде, – все это делало ее маленькой, испуганной и зависимой. Она плотно закуталась в одеяло и придвинулась к нему так близко, как только могла, стараясь не мешать ему править. Он оставил вожжи в левой руке, обнял ее правой, и они ехали влюбленной парой.

– Устала?

– Кажется, что проснулась сегодня давным-давно.

– Еще бы. Кстати, у нас еще остались эти восхитительные сэндвичи.

Двигаясь шагом по темнеющему ущелью, они поели. Справа и слева она видела светло-оранжевые закатные вершины, каньоны почти исчезли в густой тени. Было ощущение – оно шло не столько от органов чувств, сколько от некой иллюзии, галлюцинации, – темных еловых лесов. Дальше был склон, поросший осинами, бледность беловатых стволов, голые нежные ветви. Впереди, меж двух темных гор, зажглась одна чистая звезда. Сюзан обмякла, почти задремала.

Потом встрепенулась.

– Держись опять, – сказал Оливер. – Там дилижанс.

Впереди, озаренный потусторонним розовым светом, с трудом одолевал подъем дилижанс. Он казался чем-то из сказок Матушки Гусыни. Его верх был весь облеплен мужчинами – семь-восемь человек, а то и больше.

– Еще одному место всегда найдется, – сказал Оливер. – Ну, поторопимся.

Он хлестнул лошадей, и вскоре коляска поравнялась с дилижансом на небольшом расширении дороги. Лица, висевшие совсем близко, уставились на Сюзан сверху вниз, и она почувствовала запах виски, который обволакивал весь дилижанс как его особая подвижная атмосфера. Мужчины таращились на нее с крыши, видно было, что они не верят своим глазам в этом розовом закатном сиянии, и две-три реплики, которые они подали, она, продвигаясь мимо них вперед, сочла за лучшее не расслышать.

Потом она оказалась рядом с возницей, который покачивал свою паутину упряжи, упираясь ногами в передний бортик. Он воззрился на них, откинул назад голову в веселом узнавании и разинул рот. Она подумала было – не решил ли он, что знает ее? Вдруг такое чудо, что он из Милтона или Альмадена? Оливер придержал лошадей, два экипажа тряслись бок о бок, и возница дилижанса радостно закричал:

– Здорово, мистер Уорд! Вот бы сейчас в Старухином Рукаве искупаться, а?

– Деннис, – сказал Оливер, – это ты? Что ты на ледвиллской дороге делаешь? Заблудился?