Угол покоя
Шрифт:
– Сможешь сегодня со мной верхом?
– Сегодня, боюсь, нет. Мне надо к водохранилищу Биг-Эванс.
– Можно мне с тобой?
Он поразмыслил, сидя на корточках.
– Туда, пожалуй, нет. Я пришлю Фрэнка или Прайси составить тебе компанию.
– Пусть лучше это будет Фрэнк. Прайси такой растяпа. Я все время боюсь, что он свалится, и приходится тащиться медленным шагом, потому что на рысях его страшно подбрасывает.
– Да, проще без Прайси. Но гонять лошадь рысью на такой высоте все равно не надо.
– Слушаюсь, сэр, – бодро отозвалась она. – Но как тебе удалось позавчера проехать шагом шестьдесят миль? Твоя лошадь, должно быть, быстрейший ходок в Колорадо.
– Я тороплюсь, потому что хочу поскорей вернуться.
Она любила его взгляд, который покоился на ней; у него, думалось ей, сильное, мужское, основательное лицо. Он выглядел удовлетворенным мужчиной. А она была удовлетворенной женщиной – или будет, как только сможет привезти Олли.
В семь тридцать он уже ушел. Еще час, пока печка и солнце согревали остывшую за ночь хижину,
Вот фрагмент одного ее послания в Альпы Огасте и Томасу, в то время медленно продвигавшимся на север следом за весной:
Не помнишь ли ты случайно семейство Сарджентов на Статен-Айленде? Генерала Тимоти Сарджента? Их сын Фрэнк, здешний помощник Оливера, говорит, что ваши семьи, кажется, слегка знакомы. Тебе нетрудно будет представить, как мы наговориться не могли, усевшись с ним в первый раз у нашего очага.
Фрэнк чудесный юноша. Он безгранично восхищен Оливером – мол, “ни на кого в Колорадо так славно не работается”, – и он незаменим для меня, когда дела держат Оливера в рабочем кабинете или он уезжает куда-нибудь с инспекцией. Фрэнк колет мне растопку, приносит дрова, приходит (в шесть утра!) развести огонь, сжигает мой мусор, доставляет из города мои покупки, бегает с поручениями, ездит со мной верхом. О том, чтобы я разъезжала одна, конечно, не может быть и речи.
Вот как по-джентльменски ведет себя Фрэнк в здешних условиях. Но он способен, если надо, разобраться с чем угодно – он шесть футов три дюйма и по-змеиному гибкий. Он без ума от Запада, он большой любитель приключений, его приводят в восторг диковинные люди и необычные ситуации. Но он получил хорошее воспитание и не склонен опускаться к тому уровню, на котором протекает жизнь в этих горах. Каждый месяц он посылает треть жалованья овдовевшей матери, и когда я спросила его – боясь ответа, – как он проводит в Ледвилле досуг, он сказал, что его тут мало что соблазняет. Он и Прайси, который делит с ним лачугу, заядлые читатели. На днях у меня с ним был серьезный вечерний разговор. Он сознательно соблюдает чистоту – как от ужасающих женщин, с которыми можно здесь повстречаться, так и от спиртных напитков, которые у него на глазах сгубили нескольких его друзей. Крепкие напитки – страшный соблазн для одиноких мужчин, разлученных с женами или пытающихся добиться успеха, который от них ускользает. Радостно видеть человека, подобного Фрэнку, твердо решившего держаться выше этого. С другой стороны, Оливер мне говорит, что мужской доблести ему не занимать: только недавно он усмирил одного забияку, который вздумал насмехаться над Прайси с его британским выговором. Забияка ушел со сломанной челюстью и до сих пор не может толком разговаривать. Я знакома – и дружна – с человеком, который дерется на кулаках, представляешь себе? Но здесь такое место, что мужчина, если он дорожит своей честью, не может исключить этого полностью.
Я веду себя с ним по-сестрински и флиртую с ним (слегка). Это и забавно, и безобидно, ведь я старше на девять лет. Что меня обезоруживает – это темный огонь в его карих глазах, похожих на твои. Его обожание так явно, что Оливер, конечно, заметил. Заметил и понимает, как понимает что-то про нас с тобой, душа моя. Что и как он понимает, не могу сказать. Он мудр для своих лет, мой милый супруг. В сущности, он и Фрэнк очень схожи. У них одинаковая страсть к западному опыту, к западным впечатлениям, они одинаково хладнокровны и одинаково боготворят твою легкомысленную подругу. Но Фрэнк не так замкнут в себе и более разговорчив. Я уже срисовала с него фигуру для романа мисс Олкотт.
Не странно ли в моем возрасте и в этом высокогорье обнаруживать в себе власть над мужчинами? Мне совестно, но я теперь лучше понимаю женщин, которых никогда не встречала, – тех, что решают использовать свою власть. Я окружена троими мужчинами, это почти все мое общество, и все трое готовы ради меня ходить босиком по углям. Не кажусь ли я тебе неисправимой авантюристкой? Но до чего же это приятно, невинно и безобидно – быть одному мужчине любящей женой, другому сестрой, третьему матерью!
По-матерински я отношусь к Иэну Прайсу, секретарю Оливера, мы зовем его Прайси. Оливер считает его недотепой, но не увольняет, потому что он такой беспомощный и одинокий. Я не могу взять в толк, почему он вообще приехал в Ледвилл, – разве только ему было невыносимо плохо на прежнем месте. Он так мало похож на западного ловца удачи, как только можно себе представить. Плоть, кажется, налеплена ему на кости комками. Он заикается, краснеет, спотыкается о собственные ноги, а когда его поддразнивают или что-то его забавляет, издает громогласное, болезненное, продолжительное “хо-о-о-о!” Но на свой лад он хороший собеседник: он еще более рьяный читатель, чем Фрэнк, и, когда мы наедине, он порой говорит о книгах так, что от его обычного смущения не остается и следа. Он очень любит сидеть у нас в качалке перед очагом и читать – не участвовать в разговоре, но черпать в нем какой-то уют, и вид у него тогда бесконечно удовлетворенный. Когда он так сидит, я невольно думаю, чем бы ему приходилось довольствоваться без нас, дающих ему некое домашнее пристанище: шумным холлом Кларендон-отеля или лачугой, которую он делит с Фрэнком, где он может читать, лежа в своей койке при свете
фонаря, висящего на гвозде…Какой-нибудь из ледвиллских вечеров на пробу.
Неяркая смесь печного огня и мягкого света двух масляных ламп “модератор”, купленных по устрашающей цене в “Дэниелс энд Фишер”. Кровати отделены занавеской, стол придвинут к стене, где приколоты геологические карты изысканий Кинга вдоль сороковой параллели. Карты приколола Сюзан, не Оливер, и они тут для красоты, а не для изучения. Фрэнк сидит на полу – подбородок на коленях, печное пламя в глазах. Прайси читает, сидя между печкой и стеной, и его качалка, подобно сверхдеятельному сверчку, заполняет мерным скрипом паузы в разговоре.
– Во что вы так углубились, Прайси? – спросила Сюзан.
Тот не услышал ее. Его крохотные ступни в неуклюжих ботиночках оттолкнулись от пола цыпочками и в очередной раз двинулись вверх. Нос Прайси был в десяти дюймах от страницы. Рука шевельнулась, перевернула страницу, ступни опустились, оттолкнулись, взмыли над досками. Пол скрипнул. Все смотрели на Прайси, улыбаясь промеж собой.
– По-моему, тут полное отсутствие тщеславия, – сказал Оливер. – Любой другой, как услышит свое имя, поднимет голову, хоть немножко оно его заденет. Но только не Прайси, когда он за чтением. Поглядите, ну прямо мальчик на деревянной лошадке.
– Я видел на днях, как он ехал на Минни, на старой мулице, не поднимая носа от книги, – сказал Фрэнк. – Если бы она споткнулась и сбросила его в шахту, он бы продолжал читать. Может быть, удивился бы, почему вдруг стало темно.
Оливер немного повысил голос.
– Боюсь, придется попросить его не приходить сюда больше, – сказал он. – Он качалкой тут все гвозди из пола выдерет.
Шутки, которыми они обстреливали Прайси, не доходили до его ушей. Скрип– скрип, скрип– скрип. Маленькие ботинки коснулись пола, взмыли над ним. Прайси перевернул новую страницу. Подавляя смех, Сюзан покачала головой: довольно, не труните над ним. Не издевайтесь.
– Есть одно, чего рассеянный Прайси не знает, – сказал Оливер. – Эта качалка ползет. Еще пять минут, и он будет в огне.
– Сомневаюсь, что он обратит на это внимание, – сказал Фрэнк.
Грациозно до нелепости ботиночки опустились, тронули доски, поплыли вверх, повисли, двинулись вниз. скрип-скрип, скрип-скрип. Послюнив палец, Прайси перевернул еще одну страницу.
– Ей-богу, друзья, – сказал Оливер, вставая. – Дело серьезное.
Он протиснулся вдоль стены к книжной этажерке, стоявшей за качалкой. Прайси слегка сгорбил плечи и отклонился, давая ему пройти, издал тихий носовой вопросительный звук, но глаз от книги не поднял. Полозья качалки поднимались и опускались. Стоя близко позади него, Оливер взял в каждую руку по тому отчетов об изысканиях Кинга. Это были увесистые ин-кварто фунтов на шесть, где в концентрированном виде изложили свои выводы Кинг, Прагер, Эммонс, братья Хейги и с десяток других людей, которые были для Оливера наставниками и образцами для подражания.
На мгновение Сюзан испугалась, что он даст книгам упасть на голову ничего не подозревающего Прайси, и сделала упреждающий жест. Но Оливер выждал несколько секунд, примеряясь к ритму качаний Прайси, и, быстро наклонившись, сунул по книге под каждый полоз.
Кресло остановилось, Прайси дернуло назад, голова откинулась, челюсти клацнули. Он ошарашенно уставился на их смеющиеся лица. Его лицо порозовело, бледные глаза дико блуждали, ища, на чем сфокусироваться.
– П-п-п-простите! – промолвил он. – Что? – И затем долгое приемлющее “хо-о-о-о-о!”, похожее на стон.
Но всего лишь днем-двумя позже этот самый Прайси показал Сюзан, какие немыслимые сюрпризы таит в себе Ледвилл. Он был делегирован сопровождать ее на верховой прогулке, и они спустились к броду на Лейк-Форк, притоке Арканзаса, питающем его верховья. Был сезон высокой воды, она текла торопливо и неспокойно. “За мной, Прайси!” – подала голос Сюзан и хлестнула лошадь, направляя ее в воду.
Лошадь, нащупывая опору, медленно продвигалась вперед, речка, журча, обтекала колени животного, а затем заструилась возле лошадиного плеча. Копыта осторожно ступали по каменистому скользкому дну. Сюзан вынула ногу из стремени дамского седла и сидела в шатком положении, ее завораживал и слепил яркими бликами холодный поток внизу. Когда стало мельче, лошадь резво пошла на берег, роняя огромные капли, и Сюзан, нащупывая стремя, обернулась посмотреть, как дела у Прайси. Он двигался следом, стискивая обеими руками рожок на луке. С середины речки послал ей сладкую отчаянную улыбку.
Она направила лошадь через заросли ивы, ольхи и карликовой березы, виляла и пригибалась, пока не выбралась на простор. Она была на краю луга, протянувшегося на мили, ни одного дерева нигде, кроме узкой извилистой полосы вдоль русла Лейк-Форк. Трава, доходившая до стремени, волновалась и веяла на ветру, ее движение открывало, прятало и вновь открывало пятна, полосы и брызги цветов – ржавой кастиллеи, голубого пенстемона, желтого лютика, алой гилии, голубовато-белой аквилегии. Со всех сторон, возвышаясь над зубчатой границей лесов, долину обступали голые вершины с пятнами снега.
Едва дыша, она проталкивалась через густую траву. Ног малорослой лошади не было видно, она раздвигала траву плечами, цветы и головки травы застревали в стремени и боковых лопастях седла. От волнистого движения внизу и вокруг у Сюзан так же кружилась голова, как только что над быстрой речной водой. Горный воздух был того голубого сорта, что играет в легких, как шампанское. Привстав на стремени, чтобы омыть в этом воздухе лицо и наполнить грудь, она почтила мысленной овацией кайму гор, вырезанную из синевы. С тысячи травинок подмигивали солнцу маленькие самоцветы невысохшей росы.