Уходящие из города

– Для любви не названа цена…

Отчим ел суп. Мама готовила невкусно, и он всегда был недоволен, когда ел. Обычно он ругался себе под нос, но тут ел тихо.

– Полька… хм-м-м… – пробормотал он. – Ох и выросла… девка!..

Вошла мать.

– Простудишься!

Она быстро сняла с плеч кофту, вязаную, колючую, и накинула на Полину, как на огонь. Та засмеялась:

– Не надо, ма! – но не стала скидывать кофту, чтоб не злить мать.

Все красивые. Вот и мать хороша, несмотря на возраст (не зря у Полины столько отчимов сменилось). Только глаза у матери тревожные, как будто ей все время страшно. Щеки впалые – у нее многих зубов нет – что-то добавляют такое… трагическое. И серьги эти идут ей, с маленькими камешками, нервно поблескивающими.

– Марш уроки делать! Сама домою! Развела тут болото!

– Белый шиповник, страсти виновник…

– И не пой! Поздно уже! Иди!

Считай, взашей Полину из кухни вытолкала. То «ты ничем матери не помогаешь, лентяйка», то вот это. А, пусть ее. Выходя, Полина поймала на себе взгляд отчима. У него были невероятно красивые и страшные глаза, а к губе прилипла полоска капусты.

Как ты красива сегодня

Большая красивая любовь была главной Олесиной мечтой.

Иногда она так крепко задумывалась об этом, что забывала обо всем на свете: и вода из ванны текла через край, и рука на диктанте выписывала бессмысленные крючки и петли, и фраза обрывалась и вместо слов с губ слетал глубокий неопределенный вздох – не тот вздох, каким школьник встречает лишнее упражнение в домашнем задании («Ну куда столько?!»), а вздох томления и ожидания поцелуев, объятий и огромных букетов роз, осыпанных капельками утренней росы.

Олеся знала, что ее мало кто воспринимал всерьез – невысокую, на пару сантиметров выше Лу (и то только потому, что Лу сутулилась), худенькую девочку в школьной форме (приходилось носить из-за безденежья). Олеся мечтала о туфлях на высоченных шпильках, о дорогой косметике и духах – они окутают ее властным запахом женщины, ради которой мужчины совершают подвиги. В реальности от нее пахло дешевым стиральным порошком. А еще к ней всегда обращались «девочка»: «Девочка, ты за проезд передавала?» или «Во-он, видите девочку в розовой дубленке? Я за ней занимала!» Это было так унизительно, что Олеся старалась испепелить взглядом любого, кто так говорил – чего старшие, конечно, не замечали. Одна только Нелли Артамоновна звала ее «юная леди», что ситуацию немного скрашивало, но отнюдь не исправляло.

Той весной произошло то, чего Олеся так долго ждала. Субботнее майское утро – вдвойне счастье – уроков не задано, потому что почти конец года, на улице свет и цветение. Олеся проснулась от того, что громко, на всю квартиру звонил телефон. Она не спешила вставать, обычно к телефону подходила мать, часто она грубо отшвыривала Олесю от телефона, когда та хотела взять трубку. Тот, кто первым подходил к телефону, был кем-то вроде главы семьи, и мать не хотела терять этот статус. А может, она боялась, что там, в трубке, прозвучит чей-то особенный голос, голос, которому Олеся сможет все рассказать о матери – о ее пьянстве, о пощечинах и подзатыльниках, о ночевках непонятно где… Никакого такого голоса никогда не раздавалось в трубке, но мать все равно стремилась завладеть ей первая, и, если Олеся лезла под руку, то могла и схлопотать. Но в то утро телефон звонил и звонил, а мать все не шла и не шла, поэтому Олеся проснулась, встала и поплелась в коридор, на ходу соображая: матери нет со вчерашнего вечера, значит, где-то запила и, наверное, вернется то ли в воскресенье, то ли в понедельник.

– Алло, – сказала Олеся в трубку сонным, а оттого не совсем своим голосом. – Я вас слушаю.

– Ой, простите, девушка… кажется, я ошибся, – ответил мужской голос на той стороне трубки. – Это ведь не квартира Ивановых?

– Нет, это другая квартира.

– Простите.

– Ничего страшного. – Олеся старалась вести себя как можно взрослее. – Вы, наверное, перепутали цифры. По какому номеру вы звоните?

Мужчина назвал номер. Олеся назвала свой. Возникла пауза. Олеся хотела было положить трубку, но голос на другой стороне вдруг спросил:

– Простите, а у вас идет дождь?

Олеся отошла от телефонной тумбы на всю длину шнура и выглянула в окно. Деревья стояли мокрые, но небо сияло чистотой, хоть в рекламе стирального порошка используй.

– Нет. Уже закончился.

– Спасибо, девушка. У вас очень красивый голос, – сказал незнакомец и положил трубку.

Ее счастье было таким огромным и таким невыразимым, что она не смогла усидеть дома: вышла на улицу и, кажется, бродила несколько часов по району, не разбирая дороги. Как будто сама судьба вздохнула – и Олеся полетела, как белоснежный лепесток, закружилась в вихрях воздуха, который нес ее – она знала, знала! – к великой любви. «Меня переполняло предвкушение чуда, хотя я и не знала, что стало тому причиной», – так сказала бы она об этом Нелли Артамоновне, но в тот момент едва ли подобрала бы слова: в голове клубился золотой дым.

Она вернулась домой обессиленная и ужасно голодная и неожиданно наткнулась на мать, которую не ждала раньше завтрашнего дня. Та была мертвецки пьяна и спала в комнате на кровати. Из-за мерзкого запаха пришлось открыть форточку. Даже это не испортило Олесе настроения, она оставила мать спать, перекусила парой кусков хлеба и пошла в школу.

Возможно, тот день погас бы, оставшись в памяти только короткой вспышкой ушедшей в никуда радости, если б после уроков не случилась потасовка: Олег и Сашка, как всегда, донимали Влада Яковлева, мелкого лопоухого дурачка, но в этот раз они прицепились еще и к Полине Красноперекопской, его соседке по парте. Честно говоря, Полина с Владом сами виноваты – довыделывались: сочиняли какие-то дурацкие стишки. Влад получил несколько затрещин, а Полина («Вульгарная особа, но что взять с деревенщины: они там, на Балбесовке, даже огороды сажают», – так сказала бы Олеся Нелли Артамоновне) попала под раздачу иначе: ее рюкзак Сашка и Олег принялись пинать по всему коридору второго этажа. «Такие низменные развлечения в духе нашего класса», – вновь мысленно отметила Олеся в стиле своей пожилой приятельницы. Конфликт утрясся бы сам собой, если б не вмешательство Сергея Герасимова, который подхватил извалянный в пыли рюкзак и протянул его Полине. А та взяла его и – внезапно – покраснела. Она влюбилась! Никто, кажется, не заметил этого, но Олеся мгновенно поняла: к ним пришла любовь!

К ним – а не к ней!

Она хотела бы ошибаться, но оказалась права. Уже в понедельник Олеська заметила, как они переглядывались, как перебрасывались записочками, как улыбалась Полина, как равнодушно слушала шутки своего дружка Яковлева. Олеся перестала обращать внимание на учителей, на учебу, на других одноклассников, включая Лу, впрочем, всегда тихую и неприметную. Олеся оказалась в мире, где все было черно-белым, кроме двух цветных фигур – Его и Ее. По странному стечению обстоятельств она очутилась там, где полагалось быть только им двоим. И чем дольше это длилось, тем больнее было Олесе.

Любовь пришла не к ней. Ее предвкушение оказалось самообманом.

Она как была, так и осталась маленькой, худой, некрасивой девочкой, которую никто никогда не полюбит.

То лето стало летом ее отчаяния. Отчаяния, которого никто не заметил. «Постыдно позволять кому-то видеть, что твое сердце разбито», – сказала бы она Нелли Артамоновне.

Куда идем мы с «ты это я»?

Когда Полина начала встречаться с Сережей, Лоле стало совсем грустно. Раньше, когда они возвращались из школы вдвоем, Лола рассказывала Полине всякое: про то, что Олеська вообще никого не ценит и не уважает, кроме себя самой, даже свою подружайку Лу; про то, как мама метнула в телевизор тарелку с супом, когда президент что-то не то сказал; про то, что было бы здорово, если бы в магазине продавали бабочек, которых можно было расписывать вручную и отпускать… хотя, конечно, все писали бы всякое гадкое, поэтому это такая себе идея. Однажды Полина сказала:

– А тебе не кажется иногда, когда мы говорим, что это два великих писателя беседуют?

Лола ответила:

– Да ну!..

Полина засмеялась. Шел очень мелкий дождик, почти не ощутимый, у них обеих намокли волосы, у Полины завилась кудряшка у лба. Лола посмотрела на нее, а потом почему-то смутилась и стала смотреть на фонарь у подъезда. Этот фонарь был похож на строгого доброго учителя, которого у них не было. (То есть теперь был – фонарь отлично справлялся с его ролью.)

Лола сказала Полине то, чего никому никогда не собиралась говорить:

– Я верю, что мой ребенок будет великим человеком. Когда он будет.

– Так и будет.

– Это будет девочка. Должно быть больше великих девочек.

В тот момент для Лолы не было никого важнее Полины, которая легонько сбила с кончика ее носа каплю – и снова засмеялась; кудряшка у ее лба засмеялась тоже. Лола хотела поцеловать эту кудряшку, но что-то ее удержало. Фонарь стоял, дождь моросил – и каждая капелька казалась искоркой, крошечной, но живой – потому что светилась.

А через две недели, когда плаксивая погода сменилась сухой и выдержанной, Полина начала встречаться с Сережей. Он стал провожать ее, а точнее – шел вместе с ними все три квартала от школы до остановки автобуса, на котором Полина ехала домой. Большую часть дороги Лола шла с ними, мрачно размышляя, какой Сергей бесячий – высоченный, лохматый, с белесыми бровями и ресницами и редкими зубами, прямо-таки жившими под девизом «в этой жизни каждый сам за себя». Полина говорила: