Уходящие из города
Шрифт:
– Луизка, что ты там строчишь? – Подняв голову, Лу встретилась взглядом с Красноперекопской. Она беззаботно улыбалась, на лоб ей падала тонкая рыжеватая прядка. – Имя, фамилию, отчество, год рождения?
Лу промолчала. Все по команде проткнули пальцы иголками, а Олеська зачем-то полоснула по запястью лезвием – крови-и было! Пришлось перевязать ей руку, а потом отмывать следы преступления с пола и со стола.
Бумажки сожгли на свечах. Когда обрывок, на котором Лу написала свою тырбырпырщину, догорел, у нее камень с души упал: никто не узнает о ее позоре. Тырбырпыр Гырдын, ужас, что за бред?! Решала бы лучше свои задачи!
– А я приворожила физрука! – заявила Красноперекопская, как только они включили свет. – Вот это будет смехота, да?!
– Мы же договорились! – прикрикнула на нее Олеська. – Полина, ты…
– Вы можете ничего не рассказывать! – Полина бухнулась на кровать и взялась
Лола никак не отреагировала, достала из тумбочки шоколадку и принялась есть.
– Снег пошел. – Олеська подошла к окну и отодвинула занавеску криво перебинтованной рукой (кровь медленно просачивалась сквозь бинты). – Последний снег в этом году, наверное.
– Да, – прошептала Лу. – И правда, последний.
– Красиво как… Земля в ночной сорочке, в рваных кружевах…
Лу хотела что-то сказать, но не придумала. У нее немного кружилась голова и горели щеки. Наверное, она заболела. Ночью ей снилось, что кто-то ходит по комнате, между кроватями, стоит у изголовья, смотрит на нее как-то долго, пронзительно и тоскливо, так что у нее начинает сосать под ложечкой, а потом вздыхает тяжело и обреченно.
– Лу, Лу… – Олеська растолкала ее посреди ночи. – Тихо, только молчи!
Белое лицо, ровная челка до бровей, темные глаза, глядящие страшно и перепуганно одновременно.
– Лу, я приворожила Серегу Герасимова…
– А я… одного из нашего двора… ты его не знаешь… Славу… думаешь, это… сработает?
– У меня: да, – твердо сказала Олеся и улыбнулась. – Спи, Лу, пусть тебе приснится твой Слава.
Потом оказалось, что Серега ходит во сне. Некоторые девочки спускались к парням на первый этаж, хотя воспитка ловила таких дерзких и ругалась. Лу туда не ходила: ей было неловко смотреть на бедного Серегу, ставшего всеобщим посмешищем. Через пару дней Лу поняла, что заболевает, только непонятно чем. Она не температурила, но у нее постоянно болела голова, а точнее… все время что-то мешало, необъяснимо. Олеська сказала:
– Лу, чего ты все время дергаешь шеей и косишься влево?
– Спина болит… – наврала Лу, сама не понимая, что за ерунда происходит: кажется, что слева кто-то стоит.
Математика и физика совсем забуксовали. Иногда, когда Лу лежала в кровати, ей казалось, что кто-то касается то ее руки, то ноги – очень легко, но все же ощутимо. Лу просыпалась посреди ночи и смотрела во тьму, долго, внимательно, не видя ничего, но ощущая на себе ответный взгляд.
Через неделю ее отпустили с уроков: отвечая у доски стихотворение, Лу сломалась. Ее как будто замкнуло: повторяла, как заевшая пластинка: «Я вам пишу, чего же боле? боле? боле? боле?»
Лу пришла в палату, легла на кровать и уставилась в потолок, белый как смерть.
– Физрук хлопнул меня по попе! – Вихрь по фамилии Красноперекопская влетел в комнату.
– Нашла чем гордиться! – Олеська вошла вслед за ней.
Лу смотрела, как она расстегивает дубленку, и думала: «…а я умираю».
– Лу, ты как?
Она выдавила из себя:
– Ничего.
Закрыла глаза. Где-то в глубине ее, встрепенувшись птицей, вспыхнули слова: «Тырбырпыр, пожалуйста, прости меня! Дорогой Тырбырпыр Гырдын Аб… как там тебя? Абувырович! Прости, пожалуйста, я тебя не люблю! Я никого не люблю! Я хочу решать задачи! Честное слово, я просто хочу решать задачи! Я одна дочь у матери! Она хоть и ругает меня, а любит! И отец у меня есть, и он меня любит! Если ты меня правда любишь, отстань! Мне это все неинтересно, клянусь! Я даже все это… про секс читала только для того, чтоб знать… я…»
– Лу, ты чего, чего? Лу, ну!
Лу обняла Олеську и, уткнувшись ей в плечо, заплакала.
Той ночью Олеська вышла в коридор первого этажа и поцеловала Сережу Герасимова. Они начали встречаться. Лу так и не поняла, расстроилась ли из-за этого Красноперекопская (она, видимо, вообще не умела страдать), но Олеське прилетела стра-а-ашная месть: кто-то (понятно кто) растоптал и размазал все содержимое ее косметички по полу в их комнате и написал помадой «сука», огро-о-омными буквами. Лу вместе с Олеськой оттирали разноцветные жирные следы от пола. Олеська делала это с видом свергнутой королевы – она сохранила бы ровную спину и на эшафоте. О себе Лу так никогда не подумала бы – она, кажется, жила под девизом «А ты не сдерживай слез, реви, реви», по крайней мере, после неудачного приворота Тырбырпыра Лу ревела каждую ночь.
Перед самым отъездом, оставшись на несколько минут одна в комнате, Лу тихо сказала:
– Не едь за мной. Если любишь, оставь меня в покое.
А уходя, услышала за спиной голос Шараповой:
– Отдохнули, называется. Пусть все, что тут было, тут и останется. Ключ,
замок, язык.Тупик № 1. Временная петля
Мама отправила девочку в магазин за молоком. В магазин она всегда шла с легким страхом – а вдруг что-то неправильно сделает? Это ведь не так просто: купить два пакета молока. Надо сначала посмотреть цену, прикинуть, хватит ли тебе, потом занять очередь в кассу, отстоять ее, четко сказать: «Два молока по шестнадцать копеек». Тетенька в кассе пробьет чек, с этим чеком становишься в другую очередь, уже в молочный отдел. Там продавщица заберет твой чек, наденет его на такой опасный железный штырь, на который уже нанизано много чеков, и отдаст тебе пару молочных треугольников.
Она шла к магазину по темному декабрьскому вечеру, десятилетняя, заметаемая мокрым снегом. Колючий шерстяной шарфик несколько раз обмотан вокруг шеи, шапка наползала на глаза. Шапка зеленая, бесформенная, того и гляди скажет «ква» и прыгнет с головы в сугроб. Девочка ненавидела эту шапку и этот шарфик: ей казалось, будто она у них в плену и это им надо в магазин за молоком, а не ей. Будь сейчас ее воля, она бы пошла не в этот дурацкий магазин, а к центральному универмагу, где призывно светится витрина с игрушками – ей хотелось стоять и любоваться на них, смотреть через окошко в сказку. Но мама не позволяла ей туда ходить: она справедливо считала, что потом девочка будет весь вечер лежать и плакать от тоски, в которой и признаться-то стыдно. Родители догадывались, что девочке хочется другой жизни – с красивыми игрушками и апельсиновой жвачкой. Отцу это не нравилось: дурацкие девчачьи капризы, она не видала войны и голода, вот и бесится с жиру; мама была мягче, ласково убеждала, что в будущем у каждого человека будет все, что ему нужно, а сейчас не стоит печалиться, нужно стремиться быть лучше и трудиться, чтобы это будущее поскорее настало. Девочка молча лежала лицом в подушку и рыдала, потому что всего этого ей хотелось – сейчас, а не когда-нибудь потом. Она думала о том, что взрослой она станет такой, как мама, и будет ходить на работу и накручивать волосы на бигуди при помощи резинок и бумажек. Зачем ей тогда кукла?
Она все-таки пришла к продуктовому магазину, поднялась на скользкое крыльцо, открыла дверь, и – что это? – ее ослепил свет, слишком яркий, резкий. Когда глаза привыкли, она увидела, что магазин совсем другой, прилавков вдоль стен больше нет, кассы почему-то у самого входа, все слишком цветное, пестрое, и люди, люди какие-то не те… Незнакомая женщина, невысокая, в темной куртке и смешной ярко-розовой шапке, из-под которой торчали во все стороны светлые волосы, дернула ее за рукав и, резко развернув к выходу, толкнула в спину. Девочку напугала эта наглость, она захотела стряхнуть с себя чужую руку – и поняла, что никто ее не держит. Она стоит в продуктовом магазине и вертится, как собака, которая пытается поймать собственный хвост. Магазин полупустой – тетенька на кассе и тетенька за прилавком, кажется, заметили, что она ведет себя как дурочка.
За неделю до Нового года женщина поняла: стоило бы чего-то прикупить. Холодильник стоял пустой, как ее голова. Когда ее о чем-то спрашивали, эта пустота шокировала ее саму – женщина смотрела в нее, как голодный человек в белое нутро пустой морозилки: на плите кипит вода в кастрюле, а что в нее бросать? Никаких, мать их, мыслей. Никаких, мать их, денег. Ничего. Женщина знала, что это конец. Ее уволили с работы. Другую теперь не найти, да она и не станет искать (если б поискала да поплакалась, ей бы помогли, пожалели, пристроили на рынок торговать чем-нибудь, подпрыгивать на морозе, прихлебывать чай из термоса и весело говорить: «Тепло, морозушка, тепло, батюшка» каждому покупателю). Нет, работать она не сможет – потому что не хочет. Ничего не хотелось. Поначалу ведь как было – даже зарплата стала оставаться. Да, вот так – получаешь деньги, а еще предыдущие не закончились (или это была не зарплата, а какие-то подачки от добрых людей?). На женщину смотрели искоса. Она перестала ходить в парикмахерскую, перестала краситься, а потом и менять одежду. Ее сторонились. Бывший муж… он не зря стал бывшим, конечно, но сперва пытался помогать, деньги в карманы совал, а у него самого негусто: завод-то стоит. Но он не мог помочь, он давно стал чужим, и лицо у него было ненастоящее, как фоторобот, и деньги его были как детские фантики. Мать часто звонила, уговаривала переехать к ней, жаловалась на старость и одиночество – отца не было на свете уже несколько лет: его свели в могилу старые травмы, еще с войны. Хорошо, что он не дожил до этого момента, плохо – что мать дожила. Женщина хорошо знала свою мать – та заботилась о ней, тихой, невинной ложью стараясь законопатить все щели реальности. Но это уже не могло помочь. Была выбита, снесена с петель дверь.