Умершее воспоминание
Шрифт:
– Сказал, – полушёпотом ответил друг.
– Правда? Прямо так, напрямую?
– Да, Логан, прямо так! – вдруг повысил голос он. – Что ты хочешь знать? Что она мне ответила или что я собирался делать дальше?
Я бросил на него неясный взгляд и тихо ответил:
– И то, и другое.
Кендалл прижал ладони к глазам, поставил локти на стол и просидел так какое-то время.
– Она не ответила ничего однозначного, – сказал Шмидт, подняв на меня взгляд, и попросил ещё бренди. – И ничего из того, что я так хотел бы услышать… Боже мой, о чём я только думал! На что можно было рассчитывать? Я ведь знал и знаю, что её сердце уже занято, и всё это заведомо
– Тогда зачем ты привёз её сюда сегодня?
– Я ведь уже говорил, что это всё из-за тебя… Но я должен обнажить всю правду: я сделал это даже назло тебе. Да, назло, назло! Чтобы ты помучился немного, как всё это время мучилась она! Это ты мучил её, Логан! Именно ты!
– Я знал, что в тебе говорит одно предательство, – тихо проговорил я. – И всегда говорило.
– Это не предательство, – сквозь зубы процедил друг, и его изумрудные глаза заблестели. – Как же ты не можешь понять! Чёрт, да ты сидишь здесь и втираешь мне что-то о предательстве, а у самого прямо в руках находится такая драгоценность, которая стоит больше, чем все в мире деньги! И я просто не понимаю, я действительно не понимаю, почему ты всё ещё здесь! Как можно оставаться таким безмятежным, когда к тебе приходит сознание того, что она здесь, близко, и что сердце её пылает любовью к тебе! Ты кретин, Логан, и всё! Больше никак тебя не назовёшь!
Я молча выслушал его крик души и отвёл глаза. Может, снаружи я и выглядел безмятежно-спокойным, но внутри меня всё кричало, пищало и рыдало. Я хотел, я ужасно хотел увидеть Эвелин сейчас и, чтобы разрушить все болезненные сомнения, теснящиеся в моей грудной клетке, спросить: «Ты любишь меня?» Но в то же время я дико боялся услышать её ответ: а что, если нет?.. Я умер бы, услышав такой ответ!
Нет, нет, нет, мне нельзя к ней сейчас. Я пьян, в конце концов, а в таком виде я ещё ни разу не являлся перед Эвелин… Нет, не сейчас. Леденящий душу страх, сидевший внутри меня, не позволял мне пойти к ней, хотя сердце бешено колотилось в груди, упрашивая об одном: «Скажи, скажи, скажи…»
– Не могло быть такого, чтобы она ничего не ответила, – спокойно проговорил я в ответ на эмоциональную речь Кендалла. – У Эвелин не каменное сердце. Она не жестока.
Свирепо дыша, друг смотрел на меня; взгляд его метал огненные искры. Постепенно он взял себя в руки и, без сил повиснув на своём стуле, вполголоса сказал:
– Она дала ответ в несколько иной форме.
Я побледнел, когда услышал это. Стихотворение? Кендаллу от… неё?.. Жало ревности остервенело впилось в моё сердце, когда я подумал о том, что Эвелин могла посвятить ему строки. О, нет, Эвелин… Ведь до этого ты писала только для меня… только для меня…
– С-стихотворение? – тихо спросил я с самым равнодушным выражением лица, на которое только был способен. Наверное, моя бледность предательски выдала все мои эмоции.
– Да, – безрадостно ответил Кендалл и залез рукой во внутренний карман пиджака. – Знаешь, я нашёл его в своём доме после того, как она уехала… Не думаю, чтобы она нарочно оставила его. Возможно, она просто забыла…
– Какой же ты наивный, – горько усмехнулся я и почувствовал, как что-то сдавило мне горло, почти лишая возможности говорить. – Она бы ни за что случайно не забыла в твоём доме листок со стихотворением. Она хотела, чтобы ты прочитал его, просто… Просто она не смогла сказать тебе всего прямо в лицо.
Собеседник молча протянул мне сложенный листок, и я так же безмолвно взял
его в руку. Что же там были за строки? В праве ли я читать их?..Но руки, даже не дождавшись моего окончательного решения по поводу чтения этого стихотворения, принялись разворачивать листок. Я прищурился, чтобы лучше видеть расплывавшиеся перед глазами строчки.
Да, твой нежный взгляд бесценен.
Да, твой голос мне приятен.
Ты бесподобен, будь уверен,
Но… помни: солнце не без пятен.
От слов твоих бегут мурашки,
Ты их так нежно говоришь…
А грусть твоя – мой камень тяжкий:
Мне тяжко, если ты молчишь.
Но, может, ты меня невзлюбишь,
Когда скажу: мне всё равно.
Ты чувства ненавистью сгубишь,
Не злись, прошу. Мне не дано
Ценить твои слова, улыбку
И отвечать на них самой…
Прошу. Из жизни делать пытку
Не нужно. Думай головой!
Прошу прощенья твоего
За то, что сделать нужно это.
Не потому, что ты такой,
А потому, что чувства где-то
Прячу. Но не стоит злиться:
Не я решенья принимаю…
Мне тоже по ночам не спится.
Я тоже, как и ты, страдаю.
Дочитав последнюю строчку, я вдруг заливисто рассмеялся. Кендалл с недоумением и даже с каким-то оскорблением смотрел на меня, а я продолжал смеяться: не в моих силах было остановиться.
– Ты что, больной? – сердито спросил меня немец и вырвал из моих рук листок. – Над чем ты ржёшь, кретин?
– Не злись, – сквозь слёзы, выступившие на глазах, проговорил я, – я смеюсь не над твоим фиаско, я просто…
Новый приступ смеха оборвал меня на полуслове, и я, положив голову на стол, захохотал ещё громче. Брови Шмидта были гневно соединены вместе; он наполнил свой бокал бренди и залпом выпил его.
Наконец непонятный смех оставил меня, и я теперь сидел молча, вытирая слёзы и восстанавливая сбившееся дыхание. Честно сказать, меня дико напугал мой смех: до этого момента я даже улыбаться искренне не мог, а тут начал так откровенно и открыто смеяться… Я уже давно начал понимать, что моя болезнь начала будто… осложняться… Сначала та «внутренняя» вспышка гнева, когда я зачем-то поцеловал Ольгу, теперь – этот приступ отчаянного смеха… Будто расстройство проявляло себя не через мои слова и моё поведение, а через что-то, что находилось глубоко внутри меня.
– Прости, – извинился я перед Кендаллом, и он поднял на меня суровый взгляд. – Это так некрасиво получилось…
– Так что вызвало у тебя такой дикий хохот? – холодно спросил немец и достал из кармана пачку сигарет.
– Не знаю на самом деле, – грустно сознался я. – Просто я подумал… Ты посвятил ей столько песен, и эти песни о стольких вещах сказали… А тут это стихотворение, в котором она откровенно плюёт на твою любовь. Господи, я не знаю, что здесь смешного!
Какое-то время мы сидели молча. Кендалл задумчиво пускал кольца дыма в потолок и, скорее всего, думал о ней. Да? А о чём думал я? Я думал о том, что он думал о ней, и это почему-то холодило моё сердце.
Вдруг в мою голову влетела очень ясная, но до этого не замеченная мною мысль. Я резко поднялся на ноги и ошарашено посмотрел на Кендалла.
– Ты чего вскочил? – всё тем же ледяным голосом задал вопрос он.
– Шмидт, она ведь страдает из-за меня! – воскликнул я, в ужасе думая о той боли, что причинял ей. – Что там было в последних строках?
– Мне тоже по ночам не спится, – ровным голосом выдал немец, и его взгляд помрачнел. – Я тоже, как и ты, страдаю.
– Вот! Да, Кендалл, она ведь…