Унгерн: Демон монгольских степей

— Почему бы нет? Вполне можно. А что говорят о нём в штабе генерала Лохвицкого?

— Говорят, что в этом вашем человеке совмещаются садизм и ложь, зверство и клевета, человеконенавистничество и лесть, подлость и хитрость, кровожадность и трусость...

— Можете не продолжать, капитан. Вы храбрый офицер, из фронтовых. По орденскому Георгию вижу. За такие слова другой был бы уже арестован и наказан.

— Вы считаете, господин барон, что такая характеристика не для Сипайло?

— Для меня полковник Леонид Сипайло — образцовый начальник дивизионной контрразведки. Не вам обсуждать моих помощников.

— Понял. Что прикажете ещё доложить моему начальству?

— Когда моя дивизия займёт Акшу, китайская и японская сотни с обозом уйдут из Даурии. Такой приказ Сипайло уже отдан мною лично.

— А что будет с Даурией? Со станцией, военным городком?

— Генерал Лохвицкий и атаман Семёнов могут взять её под свою охрану. Военный городок передаётся в полной сохранности, но без запасов провианта и фуража. Мне здесь делать больше нечего. Мой адъютант есаул Макеев проводит вас до станции. Передайте генералу Лохвицкому всё, что вы здесь видели и слышали.

— Будет передано.

— И скажите ещё Лохвицкому, что не ему командовать мной в восточных делах...

К концу августа унгерновская конная дивизия в полном боевом составе сосредоточилась в ближайших окрестностях Акши. Это был небольшой степной город на южной окраине забайкальских степей. От монгольской границы — всего пятьдесят вёрст, от Даурии — триста вёрст. Там барон окончательно понял, что атаман Семёнов решил приступить к реализации химерного плана создания Великой Монголии.

К этому Семёнова подталкивала неблагоприятная для него ситуация, которая складывалась в Китае. Могущество генеральского клуба «Аньфу» в середине 1920 года катилось к закату. Он вступил в борьбу с чжилийским генералитетом, который претендовал, и не без оснований, на первые роли в Китайской республике. Аньфуисты были склонны побороться с чжилийцами, но на сторону последних стал могущественный, обладавший немалой собственной силой Чжан Цзолинь, генерал-инспектор Маньчжурии. Фактически же он был полновластным хозяином большей части её территории.

Чжан Цзолинь мечтал о создании собственного государства. По его замыслам в него должны были войти собственно Маньчжурия и обе Монголии — Внутренняя и Халха. Однако Чжан Цзолинь, чтобы не подвергать себя лично большой опасности, не стремился формально стать главой новой страны на Дальнем Востоке. Он готов был реанимировать императорскую династию Цинь, сделав наследника Пу И номинальным правителем. Сам же при этом он фактически оставался хозяином положения. И подписанные императором указы исполнялись бы только после личного распоряжения Чжан Цзолиня.

В Токио пришлось выбирать между клубом «Аньфу» и Чжан Цзолинем, который всё больше склонялся к сотрудничеству со Страной восходящего солнца. Японцы приняли его сторону, реально надеясь (как показали последующие события) утвердиться на этом огромном обломке Поднебесной империи маньчжурской династии Цинь.

Атаман Семёнов, внимательно следивший из Читы за событиями по ту сторону пограничного кордона, прокомментировал происходящие в Маньчжурии события так:

— Японцы забывают сказку про свирепого маньчжурского тигра, который не потерпел над собой хозяина-человека. Он сожрал его после того, как отъелся и отоспался...

Иносказательно высказался по такому поводу и барон Унгерн фон Штернберг, который тоже следил самым » заинтересованным образом за маньчжурскими делами:

— Похоже, что японцы уготовили мне с атаманом Печальную участь изгнанников в монгольские степи. Но двоим в Халхе будет тесновато...

Семёнов уходить из Забайкалья в Маньчжурию, как это было два года тому назад, не собирался. Его «звали» просторы Халхи, ведь не зря же он так пёкся о получении титула цин-вана. Но атаман как-то совсем забыл, что этот титул ему присвоили не халхинские князья, а племенные вожди Внутренней Монголии, давно бывшей лишь частью одной из китайских провинций.

Унгерн, отсылая обратно в Читу капитана Никитина, не сказал ему, что намерен задержаться в опустевшей Даурии на несколько недель. Причиной тому был станционный телеграфный аппарат, который стал единственным источником получения достоверной информации о ходе Гражданской войны в Забайкалье и «внешнеполитических» событиях в маньчжурских городах Мукдене и Харбине.

За эти несколько недель в сосредоточенной в Акте и её степных окрестностях Азиатской конной дивизии «расцвело» дезертирство. Бежали по домам не только буряты и монголы, но даже русские казаки. Когда барон Унгерн наконец-то прискакал в Акшу, то после выслушанного доклада полковника Шадрина о состоянии дивизии на сегодняшний день «впал в бешенство»:

— Что такое! Две сотни всадников-инородцев и казаков разбежались с войны по домам? Почему силой не оста но вил и дезертиров? Почему ни одного не расстреляли перед строем?

— Позвольте объяснить, господин барон. Дезертиры уходили по ночам, с оружием. Окажи они сопротивление, мы могли потерять немало верных всадников.

— Не могу вас похвалить за такое решение, полковник Шадрин. Где больше всего набирается дезертиров?

— В сотне, которой командует штабс-капитан Рухлядев. Почти четыре десятка бурятских солдат.

— Сколько в этой сотне русских офицеров?

— Двое. Сотенный командир штабс-капитан Рухлядев и казачий хорунжий Ефимов. В дивизии с весны прошлого года.

— Тогда вот мой приказ: сегодня же обоих расстрелять перед строем. Оба они оказались плохими офицерами. И им не место среди нас.

— Но смею заметить, господин барон, что их казнь может повлиять на самочувствие многих дивизионных начальников.

— У Фридриха Великого и Николая Первого офицеры палочной дисциплины не боялись.

— Опять же, смею заметить, господин барон, в прусской армии палками наказывали только нижних чинов.

— Правильно. Поэтому я и приказываю офицеров за нерадение к службе расстреливать, а не применять к ним меры физические. Вы что, разницы не понимаете...

Сотенные офицеры были расстреляны в тот же день перед строем. Их обвинили в том, что именно они подбивали своих подчинённых — солдат-бурят к побегу по домам. Приговорённые к смертной казни, воевавшие с 14-го года, держались мужественно, зная, что их участь решена окончательно и бесповоротно.