В чём измеряется нежность?

– Я так виноват перед тобой, моя куколка! Мне так жаль, так жаль, - гнусавил и едва дышал Роб.

– О чём тебе жаль, убожество?
– трясясь, спросила Мари, безуспешно шаря по карманам в поисках сигарет.

– Что я так рано полюбил тебя и не сдержал буйства плоти.
– Он обратил к ней мокрые воспалённые глаза.
– Твоему куску пластмассы не понять, каково это - видеть в прекрасном создании женщину. Желать её.

– Так ты в девятилетней девочке женщину увидел?!
– зайдясь сардоническим нервным хохотом, спросила она.

– Как ни в ком другом. Пойми, я никогда так не любил. Не страдал от грешных дум.

– Господи, что ты несёшь? Меня тошнит от тебя, - обессилено прошептала она, роняя слёзы, и закусила губу.

Роберт кое-как поднялся с пола и, шатаясь, принёс из кухни для племянницы сигарет. Мари поначалу отнекивалась, но он, мыча и хныча, горячо настаивал. Сдалась и взяла одну - уж очень чесалось горло от нестерпимой тяги покурить. Паучьи глазки довольно сверкнули. Уселся на диване подле гостьи и всё смотрел замутнённым взглядом идолопоклонства. Мария инстинктивно двинулась в сторону и отвернулась, делая частые глубокие затяжки.

– Ты вместе со своим дружком обрабатывал меня столько лет. Я теперь понимаю, что Фред со мной не лечением занимался, а только мозги пудрил да таблетками пичкал, чтобы я вопросов лишних не задавала. До какой степени нужно быть свиньёй, чтобы настолько тщательно продумать совращение ребёнка?.. Знаешь, дядя Роб, ты никого не любишь, кроме себя, своих кукол и заплесневелого бабушкиного хлама.
– Поглаживая запястьем кончик носа, Мари выпускала плотные дымные облачка.
– Сидишь в этом смердящем склепе, даже не знаешь, что вообще в мире происходит, раз всё ещё считаешь моего Коннора пластмассовым.

«Моего Коннора. Моего Коннора. Моего, моего, моего, моего!..
– жужжали кусачие мысли-осы.
– От него не избавиться! Не изничтожить, не извести, не сжить со свету! Как она могла заговорить о нём сейчас? Этот разговор только наш с ней. И я могу быть открытым, честным. Могу всё исправить, заполучить её! О небо, хоть бы его никогда не существовало! Зачем она ведёт себя как потаскушка? Так много мужиков, так много подлого разврата. Почему не я? Почему?!
– он оглядел её хрупкую сгорбленную фигурку.
– А почему бы и нет?..»

Встал с дивана и прошёлся до серванта. Слаженными, точными восковыми движениями вскрыл пузырёк с лекарством и подмешал в стопку конька. Вернулся назад и вручил её Мари. Она не задумываясь опрокинула содержимое и тут же затянулась. В доме сделалось тихо. До зловещего звона тихо. Роберт вновь опустился рядом и вожделенно посмотрел на племянницу. Его святыня. Его распутная весна. Приблизил к ней жаждущий рот и попытался поцеловать, но она оттолкнула его. Шустро поднялась, сделав пару шагов к выходу, и свалилась на пол. Мышцы онемели, сознание начало путаться, в горле пересохло. Не до конца поняв, что произошло, дёрнулась всем телом в сторону, но лишь неуклюже перевернулась на спину и увидела над собой Роберта, развязавшего халат. Отвратительный, безвкусный, ублюдочный халат!

– Сдурел?
– прошипела Мари, стараясь сохранять остатки мужества, но губы и язык становились вялыми.
– Не трогай меня, урод!

– Я всё исправлю, моя любимая девочка, - бормотал он, выпучив безумные глаза.
– Ты больше не сможешь противиться моим чувствам. Противиться нам. Я вытурю из твоей головы дурь о треклятом искусственном любовничке. Выбью из тебя непокорность.

Это не может быть взаправду. Это не по-настоящему. Пусть всё окажется сном. Пусть окажется сном! Не может сморщенный мерзкий старик лежать на ней сверху, облизывать гадким ртом, щекотать чернильными с проседью усами, пахнущими табаком и вишней. Не пошевелиться, не отвернуться. Рубиновые глазки серебряного паука мерцали в приглушённом свете настенных ламп, размывались и возрождались в памяти так ясно, как никогда прежде. «Мария! Мария!» - задыхался, засасывая нежную кожу шеи и ключиц. Он раздел её? Он прикасается к ней? К глотке подкатила тошнота. Не оттолкнуть парализованными руками, не удрать отсюда парализованными ногами.

Паук догнал её.

Унизительно грубо протолкнулся в её безвольное тело, выбив из горла Мари всхлип отвращения. Убежать бы как можно дальше из этой зловонной пещеры, как можно скорее, босиком по мокрым и скользким крышам, прямиком в родные спасительные руки. Но она больше не сможет.

Ведь паук догнал её.

– Убирайся, убирайся… - Из онемевшего рта вытекла тонкая струйка слюны.
– Помоги, помоги. Умоляю… К, К… Ко… Кон…

– Закрой рот!
– прорычал он и накрыл её губы вспотевшей трясущейся ладонью.
– Не смей произносить это имя! Не смей!
– рыдал в её спутанные пряди. Бабочка, трепыхающаяся в грязной паутине. Он видел её всю - каждое оборванное крылышко со стёртой пыльцой, ощипанные лапки, сдавленное тельце - красота на пороге смерти.

Она умирала от омерзения на его замызганном алкоголем и жиром ковре, распятая под похотливым чудовищем из детских кошмаров.

Позови своего ангела - и он не придёт. Не придёт. Не придёт. И ничего не узнает…

Стены хороводили и плакали, их слёзы капали на покрасневшие щёки Мари, смешиваясь с её слезами. Беспомощно посмотрела вверх - туда, где с потолка, похожие на первый пушистый ноябрьский снег, посыпались окровавленные перья ангельских крыльев.

Комментарий к Часть XIX

* Диего Ривера? — мексиканский живописец, муралист, политический деятель левых взглядов. Муж художницы Фриды Кало. В 1932 году Эдсель Форд заказал Ривере украсить здание музея Детройтского института искусств пятью крупноформатными фресками на тему «Человек и машина».

Пост к главе: https://vk.com/wall-24123540_3757

Группа автора: https://vk.com/public24123540

Эта глава мне всю душу вынула. Я то радовалась льющимся из-под пальцев строчкам, то ощущала опустошение и желание руки себе отрезать к чертям. Много разных событий и диалогов, даже сцены, к которым не хотелось подходить, но они должны были случиться… Оставляю проду вам и ухожу переваривать написанное.

========== Часть XX ==========

К Роберту пришло желанное блаженство — его хмельная молитва, его погибель, его каприз и несмываемый грех. Тяжело дыша и облизываясь, поглядел на Мари: она была пьяна от ужаса, измотана, смотрела не моргая в одну точку — такая хрупкая, соблазнительная, опороченная. Похожая на его раздетых кукол.

Теперь он счастлив?

Перекатился на спину несуразным жуком и, кряхтя, поднялся, упираясь ладонями в диван, затем как попало завязал пояс халата. Мария всё ещё оставалась неподвижна, как мёртвая бабочка. Её тело выглядело жалким и осквернённым. Роберт пытался вернуть себе сладость послеоргазменной минуты, но в горле жгло, а в ушах раздавался противный хруст, похожий на скрежет наждачки по стеклу.

Теперь он счастлив?

Кисло улыбнулся, утерев пот с кожи вокруг рта. Прошёлся к серванту, налил себе коньяка и выпил одним глотком. Покой всё не шёл к нему. Пританцовывая, убрал на кухню грязную посуду, поправил пыльную картину над комодом и вытащил из вазы засохшие цветы. Вновь посмотрел на неподвижное тело Мари, и по спине пронёсся липкий холодок.

Он счастлив?

Роберт просто не мог допустить в своё сердце чувство вины: всё сложилось так идеально. Надо с кем-нибудь поделиться… Дневник! Ах, он треклятый! Лежит себе, сволочь, в кабинете, и даже виду не подаёт. Кому как не ему обо всём рассказать? Неужто Фреду? Так он, наверное, спит в это время. Не стоит. Лучше уж завтра. Завтра, конечно же. Завтра. Или никогда…

Корявый, размашистый почерк. Буквы плюются от омерзения. Слова проклинали Роберта. Надо ещё выпить. С вымученной весёлостью протанцевал к старому музыкальному центру у лестницы и трясущимися руками поставил заслушанный до царапин компакт-диск. Знакомые бодрые ноты приласкали слух, опутали ноги и унесли Роба на второй этаж.