В чём измеряется нежность?

– С чего вдруг ты понадобился этой пластиковой харе? Тоже мне - «приятель»: разок использовал тебя во благо революции, а все остальные годы в общем-то срать хотел на своего «собрата».

– Твою мать!
– Коннор затрясся в тихом смехе.
– Это что, дружеская ревность?

– Да вот ещё сопли тут размазывать буду! На кого я, по-твоему, похож?
– огрызнулся Рид.

– На придурка, который всё время прячет тёплые чувства, думая, что из-за них он будет выглядеть размазнёй. Хотя это вовсе не так.

Собственный дом в хорошем районе, два автомобиля - бывший революционер не испытывал нужды. Коннор оглядывал внутренний двор и соседние постройки, грея руки о бумажный стаканчик кофе с пряностями. Сладкий пар смешивался с холодной чистотой осеннего воздуха, рождал воспоминания, куда мозг причудливо вплетал запахи, которых Коннор прежде не мог ощущать. Этот крохотный обман удивительным образом дополнял счастливые картинки из прошлого, становился правдой.

Позвонил неуверенно. Дверь открыла Норт, одарив его широкой дружеской улыбкой.

– Ты как раз к обеду!
– радушно добавила она, поправляя роскошную косу.
– Верхнюю одежду вон там можешь повесить.

– К обеду?
– Коннор вопросительно нахмурил брови.

– Ну, да. Ты ведь теперь… отличаешься. Не морить же гостя голодом.

– Да я перед выходом уже… Не важно.
– Он мотнул головой, неловко улыбнувшись.
– Здорово, спасибо.

– Коннор!
– К нему стремительно приближался Маркус.
– Как я рад тебя видеть!
– Крепко пожал руку, положив вторую ладонь на плечо.
– Целую вечность не виделись.

– Обручальное кольцо.
– Коннор одобрительно хмыкнул, не сводя глаз с пальцев левой руки Маркуса.
– И давно вы уже, ребята?

– В 2042-м. Весёлый был денёчек… Ты проходи скорее.
– Маркус кивнул в сторону обеденной.

Хозяевам дома нередко наносили визиты люди, в основном политики, меценаты и журналисты. Так что столовая была рабочей необходимостью. После смерти Карла Манфреда Маркус больше не заводил близкой дружбы с людьми, и самым частым гостем здесь был Саймон. Комнаты выглядели довольно обжитыми, но везде царил стерильный порядок. Большую часть стен украшали картины маслом и акварелью.

– Иногда кажется, что у нас непростительно мало времени на хобби, - сетовала Норт, пока все трое направлялись в обеденную.
– Но порой Маркус может рисовать или играть на фортепиано хоть целую ночь. Люблю наблюдать его таким: расслабленный, мечтательный, беззаботный - редкие минуты, которые он может посвятить себе, не только правому делу. А я вот нашла отдушину в танцевальном классе: веду занятия для девочек, прямо здесь, у нас. Самую большую комнату первого этажа оборудовали для уроков. Детки такие славные. Не то что их родители, смотрящие свысока на бывшую вещь для исполнения прихотей. За преподаванием я на мгновение забываю о различиях, о борьбе. Да и девчата с малых лет учатся жить в мире и доброте, проявлять уважение к тем, кто отличается от них.

– Рад, что у вас всё так плодотворно сложилось. Я же все эти годы не вылезал из полицейского участка… Это не жалоба, если что!
– Коннор засмеялся, подняв руки.
– Мне нравится моя работа. В общем и целом. Оберегать покой людей - что может быть благороднее? Да и расследовать преступления у меня получается лучше всего. Наверное, так чувствуют себя военные на гражданке: думают, что ни на что другое больше не способны.

Вышли в просторный светлый зал с большими окнами. В центре стоял деревянный стол, украшенный двумя вазами со свежими цветами. В одном из углов комнаты стояло ещё не распакованное новое оборудование для танцевального класса, а одна из стен была увешана детскими рисунками - трогательные подарки от маленьких учениц.

– Как только разделаюсь с чокнутыми ненавистниками нашего народа и отобью все права, что нам полагаются, целиком посвящу себя моим птенчикам, - с улыбкой проговорила Норт, заметив, с каким интересом гость разглядывает рисунки.

– О да! Я и не думал, что она так втянется, - подхватил Маркус и поднял крышку, под которой стояло поданное на стол блюдо.

– О, прямо вот так?
– Коннор удивлённо уставился на угощение.
– Не стоило заморачиваться из-за меня.

Он привык есть стоя на кухне у Мари или забравшись дома с ногами на диван, и почувствовал себя несколько скованно и неуютно. Стейк и овощи испускали чудесный аромат и были разложены на тарелке как в элитном ресторане.

– Брось! Нам даже понравилось вместе готовить. Обычно в таких случаях мы еду заказываем, но в этот раз было настроение всё сделать самим.

– Я, пожалуй, поняла, почему человеческие парочки так сближает совместная готовка. Весьма увлекательный процесс.
– Норт одобрительно закивала.

– Это немного другое. Они ведь потом едят вместе.
– Коннору отчего-то подумалось, что это прозвучало грубо, но на лицах приятелей не отразилось и толики обиды.

Из-за дискомфорта влажные ладони начали нестерпимо чесаться, и он нервически поставил свой кофе на стол, принявшись с остервенением растирать зудящую кожу. Заметив на себе странные взгляды, насилу успокоился и прекратил, затем сел за стол. Чтобы снять напряжение, Коннор заваливал их двоих вопросами о годах совместной жизни после восстания, нерасторопно пытаясь впихнуть в себя из вежливости еду: было вкусно, но полный желудок аппетиту не способствовал. В нём понемногу росло чувство вины за своё внутреннее неудобство, ведь они так старались, были дружелюбны и участливы. Запивая очередной скверно лезущий в глотку кусок, он замер и пытливо стал оглядывать своё блюдо и лица приятелей.

– Скажи, Маркус, - заговорил Коннор и ёрзнул подушечкой пальца по краю стола, - ты ведь позвал меня из-за этой пресс-конференции? Тебя что-то гложет?
– Он сосредоточенно прищурился. По-прежнему внимательная к деталям машина.

Маркус смущённо потупил глаза и задумчиво вздохнул. Норт не сводила с мужа сочувственного взгляда и погладила его по плечу.

– Скажешь, что я взбрендил, но мне стало грустно за тебя после того интервью.

– Грустно? Уверяю, ты зря переживаешь.

– На меня что-то нахлынуло просто… Вспомнил, как мы боролись вместе. Как на моих глазах ты стал девиантом - обрёл наконец себя. Я чувствовал воодушевление, что к нам примкнул тот, кто был послан остановить нас.
– Маркус сложил руки в замок, всё ещё не поднимал понурой головы.
– Те, кто сражались, приложили столько усилий, чтобы наш народ признали. Приняли наши особенности, различия. Знаешь, я горжусь быть тем, кто я есть.
– Приложил ладонь к груди и посмотрел Коннору в глаза.
– И потому почувствовал горечь, услышав, какой мучительный и долгий путь непринятия собственной природы ты прошёл.

– Он, конечно, чересчур драматизирует, - мягко пожурила мужа Норт, - но я разделяю его чувства. Мы куда совершеннее людей, умнее и чище помыслами. Люди не мусор, нет. Но как вид они исчерпали себя. Поставили свой род и среду обитания под угрозу вымирания. Маркус в тот день был сам не свой, сказал, что не понимает, зачем ты решил окончательно уподобиться им.

– Если вы видели всю пресс-конференцию, значит, и слышали, что я ответил на это.

– Что близость с людьми развила в тебе комплекс неполноценности, чувство отчуждённости и стыда за то, кем ты был. Так что да, я слышал, что ты ответил. И это опечалило меня.

– Ты прав, Маркус.
– Набрал в лёгкие побольше воздуха и шумно выдохнул.
– Хэнк тоже мне говорил, что ему становилось больно от того, что я стыжусь и хочу сломать себя. Ненависть к собственной природе - ужасное чувство, уничтожающее. Перерастающее в одержимость, как ни сопротивляйся. Но я скажу вам яснее и отчётливее, чем журналистам: я счастлив. Всецело и абсолютно. Да, я сломанная машина, - измученная улыбка, добрый и прямой взгляд увлажнившихся глаз, - но куда более целый человек.
– Отодвинул от себя пустую тарелку и тяжко вжался в спинку стула.
– Очень вкусно, ребята. Чёрт, но как же я обожрался: специально ведь поел перед выходом!
– Прикрыв ладонью глаза, Коннор зашёлся живым, открытым хохотом. Впервые за время визита он говорил искренно и легко.