В чём измеряется нежность?
Шрифт:
– Никакая ты не идиотка. Всё в порядке.
– Он тяжело вздохнул и помолчал несколько секунд.
– Звони, если тебе страшно, можешь даже приезжать. Хотя нет, давай лучше я сам приеду.
– Что ты, не стоит! Извини, что подняла тебя в такой час.
– Ты же знаешь, я всегда отвечу, когда позовёшь.
– Конечно.
– Она успокоилась и сомкнула веки.
– Спасибо тебе. Добрых снов, мой ангел.
***
Последний раз он был в её комнате вечность назад. Во мраке остывшего июльского зноя впервые испытал треклятую жалость. Бабочка, трепыхающаяся в грязной паутине. Он видел её всю - каждое оборванное крылышко со стёртой пыльцой, ощипанные лапки, сдавленное тельце - красота на пороге смерти. С тех пор её дверь каждую ночь была
Проснулся на полу гостиной. Голый и всё ещё пьяный. Из окон по нему стрелял пасмурный рыдающий свет, его прекрасный сад тошнило горстями пожухлых листьев, слетевших с поникших деревьев.
Тошнота.
Она с ним бессчётное множество лет. Роберта тошнило от себя.
Перевернулся на бок, к самому краю ковра - краю разверстой холодной могилы. Почему он сейчас вспоминает тот день? Свой тихий шаг, рваное дыхание, щель приоткрытой двери. Двенадцатилетняя Бет проснулась в гостевой комнате, безмятежно потянулась и сняла с себя старинную ночную сорочку, что ей дала его бабушка. Он запомнил каждый изгиб нагого юного тела, игривый поворот головы: взглянула бесёнком прямо в открытую щель и кокетливо рассмеялась.
Маленькая смерть. Сладкая. Самая-самая сладкая. Вот бы любимая Бет навсегда осталась такой. Навсегда осталась в этой комнате…
Он не верил в её смерть. Не может быть так, что её нигде больше нет в этом мире. Нигде. Совсем. Её тело гниёт в заиндевелой ноябрьской земле, её убийца - трясётся в тюремной камере. Но что такое для робота срок даже в тридцать лет? Как бы ни было больно, он выйдет на свободу таким же молодым и полным сил, чтобы начать всё сначала. Безумный грёбаный мир подготовит для него приятный соцпакет и расширенные права, ведь его народ так страдал и нуждался в признании… Лучше бы этот свет поразила новая свирепая чума! Он всё равно безнадёжно болен, уже давно. В те странные, безумные дни Роберт точно так же валялся на этом ковре и выл от невыразимого горя. Выл по своей первой любви. Возможно, единственной в жизни. Ему следовало бы чаще говорить ей об этом…
Но обожаемая улыбка вновь и вновь воскресала на искусанных губах малышки Марии. Или она была с самого начала и никакой Бет не существовало? Не сошёл же он с ума? Ведь кажется, будто Мария с ним с первого вздоха, с первого крика…
Воспоминания нарисовали поле, укрытое тяжёлым снежным полотном. Холодина пробирает до костей, скорее бы добраться до университетского общежития! Сегодня он видел их вдвоём - Роджера с его ненаглядной Бет: кузен вцепился загребущими ручонками в каскад русых волос, пока жадно целовал её. Мерзкий, гадкий, отвратительный вор. Плевать, что он родня - убил бы на месте. Хвати ему духа, конечно.
Ничего не хочется. Друзья зовут в бар, но он не пойдёт. Недочитанные книги глазеют разноцветными обложками, подманивают торчащими мятыми закладками из фантиков от шоколадных конфет, но он не притронется к ним. А чёртов снегопад всё никак не хочет униматься. Даже наблюдать за ним из окна в тёплой комнате противно. Улица объята тусклым безжизненным светом, вдалеке раздаётся радостный смех студентов, играющих в снежки… Метался по комнате час-другой. Нужно сделать хоть что-нибудь, хотя бы отнести мистеру Питерсону учебники, которые профессор ему одолжил для подготовки к тесту. С безразличием взял стопку под мышку и двинулся на выход. В зеркале мелькнуло его красивое молодое лицо с растрёпанными смолистыми кудрями (девчонки их обожают!), улыбнулся себе расколотой, вымученной улыбкой.
Мистер Питерсон о чём-то рассказывал, расставляя у себя в кабинете принесённые книги, а Роб всё глядел на снегопад, что превратился в плотную белую стену, за которой ни черта не видать. Вот бы и тот поцелуй Роджера с Бет сгинул в нём, окочурился, заледенел, пропал!
– Вы неделю назад говорили, что к вам сегодня в гости отец должен приехать. Он уже здесь?
– Отец-то?
– вяло переспросил Роб.
– Он не приехал. Прислал сообщение с оправданием, где была куча пунктуационных ошибок
– Ну, вы уж не торопитесь так горячиться, мой дорогой друг. Понимаю вашу обиду. Хотя, к сожалению, родителей начинаешь понимать лишь в тот момент, когда влезаешь в их шкуру, и тогда…
Он не слушал. Плевать на нерадивого отца. И на успокаивающие речи. Ничто не способно отменить поцелуй, выпотрошивший его без остатка. Он бы и сам затерялся в пелене снегопада, раз уж на то пошло: увяз бы в глубоких сугробах, уснул под бескрайним серым небом и забылся. Дикие звери растащили бы по морозной чаще его останки, растворили их внутри горячих желудков. Чтоб не осталось и следа.
– Роберт, вы как будто в облаках витаете.
– Профессор тепло улыбнулся и скрипуче кашлянул.
– Душой вы не здесь. Может быть, даже в далёких странствиях.
– Вам не понять, - не отрывая взгляда от снега, ответил Роб.
– Не понять? Чего же, позвольте полюбопытствовать, юноша? Метаний сердца?
– Он многозначительно посмотрел поверх оправы умными глазами с поредевшими ресницами.
– Вы, должно быть, считаете, что раз я превратился в седобородый изюм с пространными речами и в кругленьких очочках, то и любви не понимаю? Молодёжи всегда кажется, будто у стариков никогда не было юности.
– Смиренный выдох, всё та же добрая улыбка.
– Но я понимаю. Так куда проще мириться с неизбежным увяданием, со смертью.
Почему же тогда он лежит здесь? Ведь это у профессора Питерсона не было юности, но у него-то она была! И если бы только Мария могла увидеть его озорные чёрные кудри, спадающие на лоб, ту его молодую улыбку и стать, она бы навсегда позабыла своего дурацкого Коннора и влюбилась бы в него.
Так почему же он всё ещё здесь?
***
Они поддерживали связь лишь первые два года после революции. В итоге Маркус, Норт и Саймон ушли в политику, чтобы продолжать отстаивать идеалы, ради которых сражались, а Джош занялся благотворительностью и стал врачом - слишком заняты личной борьбой, чтобы по-настоящему подружиться с бывшим охотником на девиантов, примкнувшим к ним лишь в самом конце. И потому Коннор был крайне удивлён приглашению в гости, которое получил от Маркуса в самый разгар празднования дня рождения Гэвина.
– Какого хера вы здесь делаете?
– угрюмо поинтересовался именинник, увидев на пороге своей квартиры Хэнка, Коннора и Мари.
– Пришли отпраздновать твою днюху, брюзжащий жучара, - ответила Мари и всучила ему в руки бумажный пакет с алкоголем и закусками.
Риду было привычно чувствовать себя ненужным - унылая зона комфорта, в которой он с возрастом начал прятаться от одиночества и разочарований. Он мог бы всё послать и снова отмечать наедине с кошкой, связкой пива и видеоиграми, но разливающееся в груди тепло от внезапного визита друзей размягчило его сердце. Тоскливая и скучная пятница 7-го октября превратилась в настоящий праздник - уютный, полный громкого смеха и шуток. Когда все четверо изрядно напились, решили сыграть в слова на лбу. Хэнку с Мари приспичило покурить перед самым началом, и они вышли на балкон, едва прилепив стикеры. Пока Гэвин лениво доедал последний кусок пиццы, Коннор отвлёкся от поглаживания кошки и взял со стола свой мобильник. На дисплее зажглось уведомление о присланном несколько часов назад сообщении.
– От Маркуса?.. — Коннор в недоумении захлопал округлившимися глазами, как сыч.
– Что за хрен?
– Продолжая жевать, Гэвин кивнул в сторону дисплея.
– Да тот, который возглавил мирное восстание андроидов.
– А, понял. Его рожу до сих пор в новостях постоянно показывают. Я что-то не припомню, чтоб с 2040-го ты с ним тесно общался.
– Мы и не общались.
– Коннор уложил хвостатую обратно к себе на колени, и животное сонно замурчало.
– Не знаю, почему он вдруг вспомнил обо мне. Пишет, что хочет посидеть по-приятельски.