В душной ночи звезда

А через мгновение чародея опять стянули вниз, на этот раз - в посад.

Бод понял, что его ждёт. Он остановил время внутри себя, чтобы страдания тела не сломили его дух. Любая нечаянная тёмная мысль, усиленная болью, навредит этим... Непоправимо исказит его Путь...

***

...Кода кто-то принёс огонь к разъярённым молодчикам, убивавшим цыганского парня, и, склонившись, посветил в лицо несчастного, все отпрянули: перед ними, распростёртый на земле, с тёмным пятном на груди, лежал бортник Бод.

Все замерли, остановились, пораженные и раздавленные. Жестокость, с которой они расправлялись с молодым конокрадом, оправдывая себя тем, что ни закон, ни власть не спросят с них за убийство цыгана*, эта жестокость теперь повисла немым вопросом. Мужчины не понимали, когда произошла страшная ошибка? Когда в темноте они свалили и стали топтать своего же? Некоторые содрогнулись, представив, что в общем содоме сами могли оказаться на месте бортника.

Головщина*?

– Лукавый попутал!
– шептали они, зная, что теперь придётся крепко расплачиваться за навязки*, если выживет этот человек, и, если не выживет, - за убийство невинного речицкого мещанина.

– Козьма повалил и бить начал, а с ним - панские служки!
– крикнул кто-то.
– Держите их, хлопцы!

Козьму схватили.

Люди пана Халецкого, - они-то и преследовали конокрада из-за речки Ведрыц, - вскочив на коней, отбились плетьми. Их не стали удерживать. Магистрат призовёт к ответу - явятся, станут перед лавниками, не отвертятся. Конь-то панский, красавец вороной, здесь остался - стражники в детинец повели. Убрались слуги местские, не желая вмешиваться в дикую расправу. И было ещё кое-что в людских мыслях: не оттого ли отпустили конюхов, что понимали - если свои не отличили местного человека от злодея, то с чужих и спрашивать нечего?

Как так получилось?

Бортник и крупнее и крепче костлявого цыганского парня, и совсем не похож - как так получилось?

Только Козьма молчал, знал, что вина на нём, но помалкивал. Лишь зло кусал губы, да ногти впивались в ладони, да ярость, не перекипевшая, бурлила внутри.

Когда цыганёнок, сучий сын, недвижимый, словно мёртвый, вдруг встрепенулся, выскользнул ужом, оставил верёвку валяться под брюхом коня и побежал, хрипя и булькая горлом, Кондрата как кипятком обдало! Вспомнилась недавняя обида: чокнутая бабёнка - Анна!

Ладно, это простить можно: сам виноват - надо было к Кондрату-сницеру подъехать, да не с пустыми руками, да посвататься честь честью, а не виться за юбкой. Кондрат не дурак, сам бы её за руку вывел, перед Козьмой поставил. Ещё бы и уговаривал забрать Анну с двумя хвостами-девчонками. А так - ладно, баба дура, что с неё взять?

А может, и вправду он сгрубил? Может, перестарался, ведь здорово выпил тогда для храбрости?

Ладно!

Так красива же эта Анна! Голову вскружила её красота! Сколько заглядывал на неё Козьма - боялся, кто-нибудь перехватит. Год ждал, терпел, пока она по мужу отплачет.

Ладно!

А она что? На ярмарке стоило бортнику подойти, лицо не отвернула, закрываться не стала, беседу вела, как сестра с братом, смотрела глаза в глаза, прямо, смело. Где прежняя робость, где скромность? Пчелокур на неё пялился при всём честном народе, как гляделками не съел, а ей - ничего? Ну, вот и попался под злую руку.

Да, Козьма сразу увидел, что цыган увернулся, а вместо него непонятно, как и откуда, люди тянут со стены бортника.... Ну и, под шумок, ударил первым, от души отвесил: пусть отвечает за его обиду! Хорошо ударил козла. И конюхов к тому подзадоривал, а потом пошла потеха: мужчины уж не смотрели, кого бьют.

Эх!

Козьму ввели в крепость, оставили там до утра.

Стражники велели отнести тело пострадавшего местича* к монахам. Пусть осмотрят человека, может, как облегчат страдальцу его участь: тело не остывало, не коченело, значит, ещё не умер...

Утром старшие ребята Кондрата первыми узнали, что Бода поломали в драке. Рассказали отцу.

Кондрат приказал молчать, не говорить женщинам. Но подумал, пошептался с женой, та быстро распорядилась: отправила Ульянку к Мокошихе, приказав бежать изо всех сил, рассказать, как Анна к ночи рыдала, прислонившись лбом к стене, и тело её вздрагивало, будто невидимые руки били её. Старуха знахарка велела передать Марье: держать племянницу в забытьи столько, сколько будут ходить по городу тяжкие слухи. Обещала приготовить крепкий отвар и принести его, как будет готов. Марья, не дожидаясь совета знахарки, сама уж напарила сонного зелья, заставила выпить Анну, не спавшую всю ночь.

"Вот и синица, вот оно какое счастье твоё, бедняжка! Только расцвела ты,

только потянулась к человеку, и - нет его. Выживет ли бортник?"

Монахи, раздевавшие мещанина, ужасались,

как страшно было избито тело. Монастырский лекарь Франциск, до самозабвения любивший порученное ему дело опеки над больными и ранеными, сострадая, осторожно ощупывал тело молодого мужчины, искал переломы. Кости вроде были целы, но поручиться за это невозможно.

Человек не приходил в сознание до утра.

Утром пришли лавники из магистрата, но что им сказать - брат Франциск не знал. Бортник находился между жизнью и смертью: не дышал, сердце не стучало, не билась в жилах кровь, но и не был он мёртв.

Почтенный Кондрат, один из лавников, отвёл седого ксендза-настоятеля в сторону, просил сообщить прямо к нему в дом, если что. Спрашивал, не надо ли чего монахам? Настоятель Матеуш, зная, что у Кондрата три взрослых сына, - не выгораживает ли кого отец?
– негодуя, отказался от помощи, но послать весточку обещал.

Под вечер цыганский король* обратился к подстаросте* с просьбой отдать избитого человека им в табор. Говорил, что его мать может помочь несчастному.

Подстароста позвал ксендза Матеуша. Тот, посоветовавшись с лекарем, отказался наотрез - везти больного в тряской телеге к цыганским кострам? Нет!

Но рома Матвей не уходил, настаивал, даже злился, а под конец, чувствуя, что просто так уговорить ратушских мужей не удастся, признался:

– Мать сказала, без неё не оживёт человек ваш! Будет лежать, пока не иссохнет, и не превратится в мощи! Не пустите старуху - не будет вам прощенья: душа его в плену, между небом и землёй подвешена. Отдайте нам человека, Христа ради!

Тогда опять совещались мужи ратушские и настоятель; позвали лекаря Франциска, и сошлись на том, что бортника осторожно перенесут в крепость, а Матвей приведёт мать туда. В монастырский двор

цыганке нельзя.

Прошли ещё сутки, прежде чем Бод очнулся. Над ним сидела старая Галла - смуглая, костлявая, носатая. Только глаза её цыганские - огромные, тёмные, - блестели в скудном свете осеннего дня под пёстрым платком, закрученным на голове. Цыганка вот уж много часов подряд сидела рядом, бормоча что-то, руками водила по его лбу, рисуя крест.