В гостях у турок

Подали на рыбу дв маленькія скумбріи.

— Что это? Только по рыбк на человка? удивился онъ. — Да тутъ и облизнуться нечмъ. Освщенія много, посуды много, а ужъ ды куда мало подаютъ… Хорошо, что ты не будешь рыбу сть, такъ я твою порцію съмъ. Вдь не будешь?

— Само собой, не буду. Это какая-то змя.

— Ну, вотъ! Скажетъ тоже! А вдь рыба-то плавала, улыбнулся Николай Ивановичъ, налилъ себ благо вина, выпилъ и сказалъ:- А блое вино еще лучше краснаго. Молодцы турки! Хорошее вино длаютъ. А при эдакомъ хорошемъ вин да не пить его, такъ чтобы это и было! закончилъ онъ и принялся сть рыбу.

LXV

Обдъ кончился. Изъ девяти блюдъ Глафира Семеновна кушала только ростбифъ съ салатомъ, зеленые бобы и мороженое. Николай Ивановичъ остался обдомъ не доволенъ.

— Очень ужъ мизерны порціи, а вдь восемь франковъ за обдъ дерутъ. Много свту, много посуды всякой, а голодновато, — сказалъ онъ посл кофе.

— Да неужели ты еще сть хочешь? — удивилась супруга.

— То есть какъ теб сказать… Голоденъ не голоденъ, а вплотную не полъ. Предложи мн сейчасъ тарелку щей кислыхъ — съ удовольствіемъ съмъ.

— Смотри, смотри… Турокъ-то съ своей мамзелью абрикотинъ пьютъ. Вотъ теб и трезвое мусульманство!

— Это ужъ онъ на загладку, а давеча, кром столоваго вина, шампанское съ ней пилъ.

Англичане стали вставать изъ-за стола. Мужчины отправлялись курить въ кабинетъ для чтенія, а дамы въ салонъ, гд вскор раздались звуки рояля. Проходя мимо супруговъ, вс опять смривали взорами срый костюмъ Николая Ивановича и разсматривали брилліанты Глафиры Семеновны. Даже знакомый супругамъ по вагону англичанинъ какъ-то сторонился отъ нихъ и прошелъ мимо, не остановившись. Очевидно, отсутствіе фрачной пары на Никола Иванович было въ глазахъ ихъ чуть-ли не преступленіемъ.

— Нтъ, сюда ужъ меня обдать больше калачомъ не заманишь, — сказалъ Николай Ивановичъ. — Воробьиныя порціи подаютъ, да и чопорно очень. — Ну, теперь въ театръ. Посмотримъ, какой театръ у турокъ, — прибавилъ онъ, вставая.

Когда они уходили изъ столовой, турокъ въ феск все еще сидлъ за столомъ съ своей дамой. Они ли жареный съ солью миндаль и ужъ пили мараскинъ изъ длинной четырехугольной бутылки, обтянутой водорослями.

Въ вестибюл ихъ встртилъ Нюренбергъ. Лицо его было красно и отъ него значительно припахивало виномъ.

— Въ самый разъ теперь въ театръ. Къ самому началу явимся, — сказалъ онъ и даже слегка покачнулся.

Въ сопровожденіи Нюренберга супруги вышли на улицу и пошли пшкомъ. Пера, хотя и не роскошно, но освщалась газомъ. Движеніе на улиц было не особенное. Магазины были уже вс закрыты. Тротуары сплошь заняты свернувшимися въ калачикъ и спящими собаками, такъ что ихъ пришлось обходить. Театръ дйствительно находился недалеко отъ гостинницы. Обогнули они ршетку городскаго сада и показался красный фонарь, висвшій у подъзда театра.

— А электрическаго освщенія у васъ въ Константинопол нтъ? спросилъ Николай Ивановичъ Нюренберга.

— Тсъ… Боже избави! Нашъ султанъ боится и электрическаго освщенія и телефоннаго проволока. Думаетъ, что его взорветъ, отвчалъ Нюренбергъ.

— Но вдь телеграфъ-то у васъ есть, а это тоже электричество.

— Подите и поговорите съ султаномъ! Насчетъ телефона его какъ просили — нтъ, нтъ и нтъ.

У театра не было ни одного экипажа, но стоялъ полицейскій солдатъ и лъ насыпанныя въ перчатку зерна кукурузы или бобовъ, вынимая ихъ по зернышку. Супруги вошли въ театръ. Въ корридор потертая замасленная феска осмотрла у нихъ билеты и пропустила ихъ въ залъ. Залъ былъ довольно большой, нсколько напоминающій залъ театра Неметти, но плохо освщенный. Пахло керосиномъ. Вислъ занавсъ съ объявленіями на французскомъ и греческомъ языкахъ. Публиковались мыло, притиранія, шляпы, перчатки и татерсаль. Публики въ театр почти совсмъ не было. Изъ двухъ ярусовъ ложъ была занята только одна. Въ ней сидли три армянки: одна старая въ маленькой плоской голубой шапочк и дв молоденькія, очевидно, ея дочери и очень хорошенькія, смуглыя, какъ жучки, да въ первомъ ряду креселъ пожилой турокъ въ феск читалъ газету, вздвъ золотое пенснэ на носъ. Въ оркестр былъ только одинъ музыкантъ — барабанщикъ. Онъ сидлъ около своего барабана и ужиналъ. Держалъ въ одной рук кусокъ благо хлба, а въ другой кусокъ сыру и откусывалъ поперемнно по кусочку того и другого. Супруги услись во второмъ ряду креселъ. Нюренбергъ слъ сзади ихъ въ третьемъ ряду и дышалъ на Глафиру Семеновну смсью виннаго перегара, чесноку и луку, такъ что та невольно морщилась и сказала:

— Здсь городъ-то не трезве нашихъ городовъ. Не такъ я себ воображала Константинополь.

— О, мадамъ, турки пьютъ еще больше, чмъ европейскаго народъ, но они пьютъ такъ, чтобы никто не видалъ, отвчалъ Нюренбергъ. — И турецкаго дамы пьютъ. Турецкаго дамы пьютъ даже одеколонъ.

— Послушайте, Нюренбергъ, что-же публики-то нтъ? Неужели такъ и будетъ? спросилъ проводника Николай Ивановичъ. — Да и музыкантовъ еще нтъ.

— Здсь всегда очень поздно собираются, эфендимъ. Еще прійдетъ публика. Но не думайте, чтобъ публики здсь столько было, какъ въ европейскаго театръ. Нтъ, нтъ. Здсь если пять стульевъ пустыхъ и шестого занято, то актеры ужъ очень рады и весело играютъ. А музыканты — я знаю, гд музыканты. Она въ ресторан Космополитенъ за обдомъ играютъ, и какъ тамъ обдъ кончится, сейчасъ сюда придутъ.

Въ первомъ ряду прибавились еще дв фески, очень галантные, молодые въ черныхъ военныхъ сюртукахъ со свтлыми пуговицами, при сабляхъ, въ блыхъ перчаткахъ и съ черными четками на правой рук.

— Зачмъ эти офицеры съ четками то сюда пришли? спросилъ Николай Ивановичъ Нюренберга.

— Мода… Турецкаго мода… Самаго большаго франты вс съ четками. Онъ сидитъ и отъ своего скуки считаетъ ихъ пальцами.

Заполнилась и еще одна ложа. Въ ней показались дв шляпы котелкомъ и среднихъ лтъ нарядная дама съ необычайно горбатымъ носомъ. Барабанщикъ, поужинавъ, сталъ раскладывать ноты на пюпитры, стоявшіе въ оркестр. Пришла скрипка въ феск, помстилась въ оркестр на стул, начала канифолить смычекъ, положила его и стала чистить для себя апельсинъ.

— Когда-же представленіе-то начнется? спросила Глафира Семеновна проводника. — Вдь это ужасно скучно такъ сидть. Десятый часъ, а и оркестръ еще не игралъ.

— Здсь, мадамъ, всегда поздно… Пообдаютъ, выпьютъ, а посл хорошаго обда сюда… отвчалъ Нюренбергъ. — Теперь скоро. Вонъ музыканты идутъ.

Въ оркестръ влзали музыканты въ фескахъ, вынимали изъ чехловъ инструменты и усаживались на мста.

— И это лучшій театръ въ Константинопол?

— Самаго лучшаго театръ. У насъ есть много маленькаго театры въ Галат, но то кафешантанъ съ акробатами, съ разнаго накрашеннаго кокотки.

— А буфетъ здсь есть? въ свою очередь задалъ вопросъ Николай Ивановичъ и звнулъ самымъ апатичнымъ образомъ.

— А какъ-же не быть буфету, эфендимъ? И хорошаго буфетъ. Лимонадъ, пиво, мастика, сантуринскаго, коньякъ…

— Нтъ, нтъ, нтъ! Бога ради сиди тутъ! схватила Глафира Семеновна мужа за рукавъ и прибавила:- И во сн мн не снилось, что въ турецкомъ город можетъ быть коньякъ.

Оркестръ началъ строиться. Занавсъ на сцен освтился свтле. Задніе ряды креселъ наполнились нсколькими десятками фесокъ, бараньихъ шапокъ армянъ. Кто-то раздавливалъ щипцами грецкіе орхи.

— А турчанки, турецкія дамы сюда не ходятъ? поинтересовалась Глафира Семеновна.

— Пхе… Какъ возможно! Турецкаго дамы никуда не ходятъ, отвчалъ Нюренбергъ. — Он ходятъ только въ баню, въ магазины и на турецкаго кладбище, чтобы поклониться своего мертваго папеньк, маменьк или ддушк. Вотъ все, что дозволяется для турецкаго дама.

Оркестръ заигралъ увертюру изъ «Маскоты». Барабанъ и труба свирпствовали. Неистово гнусилъ кларнетъ.

Николай Ивановичъ сталъ обозрвать ложи и увидалъ, что въ ложу перваго яруса, около сцены, входилъ тотъ самый элегантный турокъ, который обдалъ съ ними въ гостинниц за табльдотомъ. Его дама сердца была съ нимъ-же. Онъ усадилъ ее къ барьеру, раскрылъ передъ ней бомбоньерку съ конфектами и слъ сзади ея, положа правую руку на спинку свободнаго стула и сталъ перебирать имвшіяся въ рук четки.