В гостях у турок

Занавсъ началъ подниматься.

LXVI

На сцен, при самой примитивной декораціи, изображавшій лсъ съ приставленной къ ней съ боку хижиной, плъ хоръ французскихъ крестьянъ, изъ коихъ одинъ крестьянинъ былъ въ турецкой феск. Хоръ состоялъ изъ шести мужчинъ, пяти женщинъ и одной двочки лтъ двнадцати. Хоромъ дирижировалъ кто-то изъ-за кулисъ, но такъ откровенно, что изъ хижины высовывался махающій смычекъ и рука. Хоръ два раза сбился и поэтому, должно быть, повторилъ свой нумеръ два раза. Оркестръ хору не акомпанировалъ, а подъигрывалъ, при чемъ особенно свирпствовали трубы. Выбжалъ къ рамп Пипо — красавецъ мужчина, набленный и нарумяненный до нельзя, и сталъ пть соло, молодецки покручивая роскошный черный усъ и ухорски ударяя себя по дну срой шляпы, что совсмъ уже не соотвтствовало съ ролью глуповатаго малаго. Одтъ онъ былъ въ блую рубашку, запрятанную въ панталоны, и опоясанъ широкимъ черногорскимъ поясомъ. Голосъ у него былъ хорошій, свжій, но необычайно зычный. По окончаніи нумера ему зааплодировали. Онъ снялъ шляпу, по-турецки приложилъ руку ко лбу и поклонился публик. Турку, сидвшему съ своей дамой сердца въ крайней лож, онъ отдалъ отдльный поклонъ, отдльнымъ поклономъ отблагодарилъ и сдаго турка, помщавшагося въ первомъ ряду креселъ.

— Это итальянецъ, шепнулъ сзади Нюренбергъ супругамъ про актера. — Я его знаю. У него въ Галат лавочка и онъ длаетъ фетроваго шляпы. А эта маленькаго двочка его дочь.

— Ахъ, такъ это любители, актеры любители! замтила Глафира Семеновна. — А я думала, что настоящіе актеры.

— Настоящаго, настоящаго актеры, а только у нихъ есть своего другаго дло. Вонъ и тотъ, что старика играетъ… Тотъ приказчикъ изъ армянскаго мняльнаго лавки.

— Все равно, значитъ не профессіональные актеры, казалъ Николай Ивановичъ и спросилъ:- А женщины въ хор должно быть портнихи, что-ли?

— Этого женщинъ я не знаю. Но тутъ есть хорошаго актеръ и такой голосъ, что самый первый сортъ, но сегодня онъ не играетъ, потому что шабашъ начался.

— Еврей?

— Да, канторъ изъ еврейскаго синагога.

На сцен происходили разговоры на турецкомъ язык. Дйствіе шло вяло. Глафира Семеновна начала звать. Оркестръ молчалъ. Капельмейстеръ, за неимніемъ дла, опять чистилъ себ апельсинъ. Но вотъ за сценой кто-то ударилъ три раза въ доску. Онъ встрепенулся, схватилъ смычекъ и музыканты грянули. На сцену выбжала Бетина-Маскота, задла за хижину и уронила ее, при чемъ публика увидала въ глубин сцены двухъ солдатъ въ фескахъ, которые тотчасъ-же бросились къ упавшей декоращи и начали ее ставить.

Маскота пла. Это была рослая, неуклюжая женщина съ длиннымъ, напоминающимъ лошадиную голову лицомъ, очень почтенныхъ уже лтъ, сильно декольтированная и такъ намазанная, что, казалось, съ нея сыплется краска. Одта она была въ самую короткую пеструю юбку и голубые шелковые чулки со стрлками, чего по роли ужъ не требовалось. Юбку она укоротила, очевидно, для того, чтобы похвастать дйствительно замчательными по своей округлости икрами. Голоса у нея не было никакого. Она два раза сорвалась, не докончила арію и забормотала по-турецки, разсказывая ее говоркомъ.

— Вотъ это самаго настоящаго французскаго актриса. Она здсь въ Константинопол живетъ лтъ десять и танцуетъ въ кафешантан въ Галат, разсказывалъ Нюренбергъ.

— Ну, не похоже, чтобъ это была настоящая, улыбнулась Глафира Семеновна.

— О, она была хорошаго танцовщица, но у ней нтъ голосъ… Да и стара стала. Она можетъ говорить на турецкаго язык — вотъ ее сюда и пригласили.

— Совсмъ старая вдьма! звнулъ Николай Ивановичъ и спросилъ жену:- Душечка, теб не скучно?

— Очень скучно.

— Такъ, я думаю, что посмотрли мы да и будетъ. Хорошенькаго по немножку. Теперь имемъ понятіе о турецкой оперетк, а потому можемъ и домой чай пить отправиться.

— Да, да… кивнула мужу Глафира Семеновна. — Домой, домой… Достаточно…

Но тутъ изъ-за кулисъ показались старикъ графъ и графиня въ бархатной амазонк съ хлыстикомъ. Графиню изображала молодая красивая гречанка съ крупнымъ носомъ, а графа маленькій сденькій, тщедушный грекъ, вышедшій на сцену даже и не загримированный. Онъ былъ въ чечунчовой парочк, бломъ жилет, для чего-то съ настоящимъ орденомъ на ше и въ срой шляп цилиндр и съ зонтикомъ. Вышелъ онъ на сцену, ломаясь до невозможности, и строилъ гримасы. Въ заднихъ рядахъ публика захохотала. Онъ заговорилъ съ графиней и должно быть отпускалъ какія-нибудь турецкія остроты, потому что хохотъ усиливался. Графиня отвчала ему вяло. Она обробла, смотрла въ полъ и не знала, куда дть руки.

— Эта дама совсмъ по-турецкаго говорятъ не уметъ, атестовалъ ее Нюренбергъ супругамъ.

— По моему, она и ходить по сцен не уметъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.

Графъ подошелъ съ рамп. Капельмейстеръ махнулъ смычкомъ и оркестръ заигралъ рефренъ. Графъ остановилъ музыку и сказалъ что-то капельмейстеру по-турецки, зрители засмялись. Но вотъ онъ выставилъ ногу впередъ, заложилъ руку за бортъ жилета и, откинувъ голову назадъ, говоркомъ заплъ подъ музыку. Фигура его была очень комична, но старческій голосъ сиплъ, хриплъ даже и при исполненіи куплета говоркомъ. Но вотъ куплету конецъ, его надо закончить долгой, высокой нотой и графъ зажмурился и открылъ беззвучно ротъ, давая протянуть ноту только скрипкамъ. Затмъ, когда оркестръ кончилъ, онъ снялъ съ головы шляпу, махнулъ ею въ воздух и съ улыбкой сказалъ публик по-французски:

— Съ голосомъ всякій споетъ, а вотъ попробуй спть безъ голоса.

Ему зааплодировали. Въ особенности аплодировали и смялись въ лож турокъ съ француженкой.

— Ну, довольно… Домой… Достаточно насмотрлись на безобразіе… — сказала Глафира Семеновна, поднимаясь съ кресла.

— Да, въ глухой провинціи у насъ лучше играютъ, — отвчалъ Николай Ивановичъ, слдуя за женой, направляющейся къ выходу. — И это лучшій театръ въ Константинопол! — прибавилъ онъ, покачавъ головой.

Нюренбергъ проводилъ ихъ до гостинницы и спросилъ Николая Ивановича:

— Въ котораго часу прикажете завтра явиться мн къ вамъ, эфендимъ? Завтра мы подемъ мечети смотрть.

— Рано не являйтесь. Намъ надо поспать. Приходите такъ часовъ въ десять… Да намъ нужно подсчитаться, чтобы знать, сколько вы истратили.

— Завтра, завтра, эфендимъ. Завтра я вамъ представлю самаго подробнаго счетъ. О, Адольфъ Нюренбергъ честный человкъ и не возьметъ съ васъ ни одного копйки лишняго. Покойнаго ночи! — раскланялся Нюренбергъ.

LXVII

Когда супруги звонили у подъемной машины, они увидали, что въ салон танцовали подъ рояль. Англичане были по прежнему во фракахъ и блыхъ галстухахъ, но уже съ сильно раскраснвшимися лицами и съ растрепанными прическами. Англичанинъ, знакомый имъ по вагону, завидя ихъ въ отворенную дверь салона, подошелъ къ нимъ. Лицо его было совсмъ малиновое. Отъ него такъ и несло виномъ. Онъ вынулъ изъ кармана бережно завернутый въ бумагу портретъ-миніатюру, писанный на слоновой кости, и показалъ имъ.

— Кескесе? спросилъ его Николай Ивановичъ.

— Une miniature de XVII si`ecle… отвчалъ онъ и продолжалъ ломанымъ французскимъ языкомъ:- Шестьдесятъ пять франковъ… Рдкая вещь… Мн давеча посл обда одинъ еврей сюда принесъ. Это портретъ кардинала.

— Всякую дрянь скупаетъ. Вотъ дуракъ-то! пробормотала по-русски Глафира Семеновна и вошла въ вагонъ машины.

Свистокъ — и супруги начали подниматься.

Въ корридор ихъ встртила опереточная горничная, вошла съ ними въ номеръ и стала помогать Глафир Семеновн раздваться. Она уже приготовила ей туфли и кретоновый капотъ, который лежалъ на постели. Глафира Семеновна отклонила ея услуги и сказала ей, чтобы она пошла и велла приготовить имъ чаю.