В кварталах дальних и печальных

«Не забухал, а первый раз напился…»

Не забухал, а первый раз напился и загулял — под «Скорпионз» к ее щеке склонился, поцеловал. Чего я ждал? Пощечины с размаху да по виску, и на ее плечо, как бы на плаху, поклал башку. Но понял вдруг, трезвея, цепенея, жизнь вообще и в частности, она умнее. А что еще? А то еще, что, вопреки злословью, она проста. И если, пьян, с последнею любовью к щеке уста прижал и все, и взял рукою руку — она поймет. И, предвкушая вечную разлуку, не оттолкнет. 1998

«Разломаю сигареты, хмуро…»

Разломаю сигареты, хмуро трубочку набью — как там русские поэты машут шашками в бою? Вот из града Петрограда мне приходит телеграф. Восклицаю: — О, досада! — в клочья ленту разорвав. Чтоб на месте разобраться, кто зачинщик и когда, да разжаловать засранца в рядовые навсегда, На сукна зеленом фоне орденов жемчужный ряд — в бронированном вагоне еду в город Петроград. Только нервы пересилю, вновь хватаюсь за виски. Если б тиф! «Педерастия косит гвардии полки». 1998

«Оркестр играет на трубе…»

Оркестр играет на трубе. И ты идешь почти вслепую от пункта А до пункта Б под мрачную и духовую. Тюрьма стеной окружена, и гражданам свободной воли оттуда музыка слышна. И ты поморщился от боли. А ты по холоду идешь в пальто осеннем нараспашку. Ты папиросу достаешь и хмуро делаешь затяжку. Но снова ухает труба, всё рассыпается на части от пункта Б до пункта А. И ты поморщился от счастья. Как будто только что убёг, зарезал суку в коридоре. Вэвэшник выстрелил в висок, и ты лежишь на косогоре. И путь-дорога далека. И пахнет прелою листвою. И пролетают облака над непокрытой головою. 1998

«Мотивы, знакомые с детства…»

Мотивы, знакомые с детства, про алое пламя зари, про гибель про цели и средства, про Родину, черт побери. Опять выползают на сушу, маячат в трамвайном окне. Спаси мою бедную душу и память оставь обо мне. Чтоб жили по вечному праву все те, кто для жизни рожден, вали меня навзничь в канаву, омой мое сердце дождем. Так зелено и бестолково, но так хорошо, твою мать, как будто последнее слово мне сволочи дали сказать. 1998

«Пройди по улице с небритой физиономией…»

Пройди по улице с небритой физиономией сам-друг, нет-нет, наткнешься на открытый канализационный люк. А ну-ка глянь туда, там тоже расположилась жизнь со всем хозяйством: три-четыре рожи пьют спирт, дебильные совсем. И некий сдвиг на этих лицах опасным сходством поразит с тем, что тебе ночами снится, что за спиной твоей стоит. …Создай, и все переиначат. Найдут добро, отыщут зло. Как под землей живут и плачут, Как в небе тихо и светло! 1998

«Спит мое детство, положило ручку…»

Спит мое детство, положило ручку, ах, да под щечку. А я ищу фломастер, авторучку — поставить точку под повестью, романом и поэмой, или сонетом. Зачем твой сон не стал моею темой? Там за рассветом идет рассвет. И бабочки летают. Они летают. И ни хрена они не понимают, что умирают. Возможно, впрочем, ты уже допетрил, лизнув губою травинку — с ними музыка и ветер. А смерть — с тобою. Тогда твой сон трагически окрашен таким предметом: ты навсегда бессилен, но бесстрашен. С сачком при этом. 1998

«Флаги красн., скамейки — синие…»

Флаги красн., скамейки — синие. Среди говора свердловского пили пиво в парке имени Маяковского. Где качели с каруселями, мотодромы с автодромами — мы на корточки присели, мы любовались панорамою. Хорошо живет провинция, четырьмя горит закатами. Прут в обнимку с выпускницами ардаки с Маратами. Времена большие, прочные. Только чей-то локоточек пошатнул часы песочные. Эх, посыпался песочек. Мотодромы с автодромами закрутились-завертелись. На десятом обороте к черту втулки разлетелись. Ты меня люби, красавица, скоро время вовсе кончится, и уже сегодня, кажется, жить не хочется. 1998

«Ни разу не заглянула ни…»

Ни разу не заглянула ни в одну мою тетрадь. Тебе уже вставать, а мне пора ложиться спать. А то б взяла стишок, и так сказала мне: дурак, тут что-то очень Пастернак, фигня, короче, мрак. А я из всех удач и бед за то тебя любил, что полюбил в пятнадцать лет, и невзначай отбил у Гриши Штопорова, у комсорга школы, блин. Я, представляющий шпану Спортсмен-полудебил. Зачем тогда он не припер меня к стене, мой свет? Он точно знал, что я боксер. А я поэт, поэт. 1998

«В безответственные семнадцать…»

В безответственные семнадцать, только приняли в батальон, громко рявкаешь: рад стараться! Смотрит пристально Аполлон. Ну-ка, ты, забобень хореем. Ну-ка, где тут у вас нужник? Все умеем да разумеем, слышим музыку каждый миг. Музыкальной неразберихой било фраера по ушам. Эта музыка станет тихой, тихой-тихой та-ра-ра-рам. Спотыкаюсь на ровном месте, беспокоен и тороплив: мы с тобою погибнем вместе, я держусь за простой мотив. Это скрипочка злая-злая на плече нарыдалась всласть, это частная жизнь простая с вечной музыкой обнялась. Это в частности, ну а в целом — оказалось, всерьез игра. Было синим, а стало белым, белым-белым та-ра-ра-ра. 1998

Стихи уклониста Б. Рыжего

…поехал бы в Питер…

О.Д. [58]

Когда бы заложить в ломбард рубин заката, всю бирюзу небес, все золото берез — в два счета подкупить свиней с военкомата, порядком забуреть, расслабиться всерьез. Податься в Петербург, где, загуляв с кентами, вдруг взять себя в кулак и, резко бросив пить, березы выкупить, с закатом, с облаками, сдружиться с музами, поэму сочинить. 1998

58

О.Д. — Олег Дозморов.

Из фотоальбома

Тайга — по центру, Кама — с краю, с другого края, пьяный в дым, с разбитой хар6ей, у сарая стою с Григорием Данским. Под цифрой 98 слова: деревня Сартасы. Мы много пили в эту осень «Агдама», света и росы. Убита пятая бутылка. Роится над башками гнус. Заброшенная лесопилка. Почти что новый «Беларусь». А ну, давай-ка, ай-люли, в кабину лезь и не юли, рули вдоль склона неуклонно, до неба синего рули. Затарахтел. Зафыркал смрадно. Фонтаном грязь из-под колес. И так вольготно и отрадно, что деться некуда от слез. Как будто кончено сраженье, и мы, прожженные, летим, прорвавшись через окруженье, к своим. Авария. Башка разбита. Но фотографию найду и повторяю, как молитву, такую вот белиберду: Душа моя, огнем и дымом, путем небесно-голубым, любимая, лети к любимым своим. 1998