В наших переулках

Я покупаю рис («сорочинское пшено» называли его раньше в Ландехе), консервы, конфеты и несколько бутылок столичной водки. Как жадно Санины руки тянутся к этим бутылкам. Она мгновенно хватает их и тут же лезет в подпол прятать прозрачную добычу. Потом объясняет мне: мужики выпьют, что ни поставишь, хватит с них самогона, припасенного к приезду гостей. А этими, покупными, дорогими, будет она расплачиваться с трактористами, что вспашут ей огород, что дров привезут из леса. Ей на сорокарублевую пенсию таких бутылочек не купить. Водка в деревне, — понимаю я, — драгоценная валюта.

За обедом на столе действительно много самогона. Я не сразу заметила, что пока наша мама увлеченно рассказывает молодежи — Кате, ее сестре Ане и Аниному мужу Володе — о прошлом Ландеха, старшие мужчины куда-то исчезли. Я только к вечеру узнаю, что случилось. Саня долго молчит, поджав губы, прежде чем признаться: мужчины напились и Саня отправила их в баню отсыпаться. А утром она потребовала от брата, чтобы он тут же возвращался к себе в Гороховец, раз не умеет при таких гостях себя вести. Так я больше никогда и не видела Павла Одувалова. Жаль. Я бы простила ему такой ординарный российский грех. «А что, Саня, сильно он пьет?» — «И-и-и, не говори, просто беда», — только и ответила Саня. Но обиделась на него крепко, никогда ни в одном письме имени его не поминала и поклонов от него не передавала. Видно, и она мечтала о предельном благообразии этого родственного свидания. Он к ее возмущению его нарушил. И уж потом, после Саниной смерти, когда я спрашивала у гороховецкой Нины о Павле, она в письме ко мне отвечала уклончиво, храня материнскую обиду: «Жив. Что ему сделается? А только Черепки они и есть Черепки». Черепки — деревенское прозвище Одуваловых. Что оно в себя вмещает, мне до конца не дано было понять. Что-то неодобрительное: вспыльчивость, упрямство, может быть, и накопительство? Но только не пьянство. Сам Макар Антонович пил очень аккуратно и только по большим праздникам.

И вот мы остаемся с мамой в узком семейном кругу волковских родственников — Александры Макаровны, Дмитрия Ивановича и гороховецкого их внука десятилетнего Коли, живущего у бабушки летом. Аня и Володя с ребенком, прихватив к себе в гости Катю, отбывают в свое Мугреево. Впрочем, оттуда время от времени Володя прилетает в деревню кружным путем на своем мотоцикле. Володя — заметная фигура в местном масштабе: в свои двадцать с небольшим лет он — председатель Мугреевского сельсовета. Аня — учительница там же. Все дети Александры Макаровны получили среднее образование, грамотны. Но мне легче со стариками. Молодые мои родственники насторожены и отчуждены от нас. Одна Нина была явно рада нашему приезду, она помнит нас с детства, она чтит, по завету матери, нашего покойного отца. А младшие, кажется, разочарованы и моими подарками. Я заметила легкую презрительную усмешку Кати, рассматривавшей вместе с сестрой трикотажное платьице, купленное мною для нее в магазине «Синтетика». Не понравилось. И то, что я хожу в деревне в простом открытом ситцевом платье, тоже не нравится: не нарядно, не по-столичному? А, может, напротив, и ей надо было привезти простое и ситцевое? Кто их здесь поймет?

Я заметила в тот приезд нечто похожее между отношениями деревенских жителей к нам, столичным гостям, с отношением нас, российских жителей, даже и столичных, к заграничным гостям. Подарки принимаем с удовольствием, но знаем их незначительную для них, одаривающих, цену. Чуть-чуть им невольно завидуем — богатству, комфорту, свободе передвижения, но и чуть-чуть в глубине души презираем за незнание почем фунт лиха нашего, российского лиха. Стараемся перед ними выглядеть богаче и счастливее, чем есть, и прекрасно знаем тщетность наших стараний. Наше прославленное гостеприимство — что же иное, как не такое старание?

В одном из вечерних разговоров на завалинке примчавшийся на мотоцикле Володя, к слову, сказал: «Москва ведь высасывает из нас все соки. Мы все, вся страна, работаем на Москву». Ого, я такого еще не слышала! Я и не подозревала силы антагонизма между провинцией и столицей. Он проступил не только в самих словах, но и в искривившихся обидой губах Володи. «Ты так думаешь?» — спросила я, а про себя усмехнулась: «Да что с вас высосешь? Посмотри на свои поля, заросшие сорняками!»

В Волкове — новшество: возле избы построена деревянная будочка-уборная. Раньше ходили буквально «на двор», где стояла скотина. Вокруг будочки — высоченная густая крапива. Я как-то невзначай да и скажи при Дмитрии Ивановиче: «Ну и крапива у вас вымахала!» Наутро смотрю: выкошена крапива. Раньше она считалась первым признаком бесхозяйственности и упадка. Вот он, почти слепой, и устыдился. А у меня и в мыслях ничего такого не было.

Иду как-то из леса мимо бань, а за ними в овсяном поле — телята, штук шесть-семь пробрались через поломанное прясло и пасутся в свое удовольствие. Я бегом к Сане: «Что же это делается, надо скорее выгнать». А она так спокойно на меня посмотрела, помолчала и обронила: «Так ведь колхозные — и поля, и телята». Вот те раз! Я-то хорошо еще помнила твердую деревенскую науку: не дай Бог скотину в поле упустить.

Внук Сани, сидя за столом, говорит строго: «Баб, а баб, ты смотри, не трогай моих грибов. Помнишь, мы вместе собирали? Так свои я домой отвезу». Я вмешиваюсь в разговор: «Как же это нехорошо получается: собирали вместе, обедаете вот вместе, а грибы — не трогай», но Саня перебивает меня: «Правильно, миленький, правильно. Все в свой дом неси, все — в дом». Наши представления о воспитании явно расходятся.

А едят в Волкове, как я погляжу, все-таки плохо, хотя Саня старается и почти каждый день печет пироги. Но разве это те, бабушек наших, пироги? И где знаменитые здешние кокуры? «Санечка, а чего ты кокур не испечешь?» — спрашиваю я. «Кокур? Да я что-то забыла про них и не вспомню, как их стряпали». Она многого не помнит из того, что традиционно пеклось и варилось в Ландехе. Утрачена старая ландехская культура быта. Корова у Сани своя, но молока взрослые не пьют: все уходит на масло и сметану, чтобы было с чем есть кашу и забеливать похлебку. Мяса — никакого. Еда однообразна, груба и несытна. Так мне кажется с моими столичными привычками.

В кухне у Сани висит прекрасная старая икона со многими клеймами. «Праздники» называет ее Саня. А в горнице — аляповатая современного изделия Божья Матерь, украшенная яркими бумажными цветами. «Какая хорошая у тебя икона в кухне! Старинная». — «Хорошая, — соглашается Саня. — Твоей бабушки Марьи Федоровны». — «А в горнице-то похуже, новая. Ты бы перевесила их, поменяла местами. Вон как она закоптилась от печи», — советую я. «Да та-то в горнице вроде поприглядистей», — явно не соглашается с моим вкусом Саня.

Мы иногда расходимся с Саней и в религиозных вопросах (хотя какой я в них авторитет?). Вот Саня что-то неодобрительное буркнула о старообрядцах, живущих, оказывается, верстах в двадцати от Ландеха (Саня признает только версты, километры игнорирует). Я пытаюсь защитить старообрядцев: «Ну какие же они нехристи? Такие же христиане и даже православные. Только пальцы, крестясь, не так складывают, как мы». Как сердито смотрит на меня Саня! И молча сплевывает в сторону, не снисходя до дискуссии.

Саня то и дело бегает, а то и на велосипеде едет в село, в церковь. У нее там своя жизнь и обширная деятельность. «Я завтра рано уйду, а ты попозже приходи: служба больно хорошая», — говорит она мне. Но прихожу я к церкви к концу службы и жду Саню на лавочке, слушаю разговоры отмолившихся баб. С одной стороны, в магазин привезли детские колготки (как режет мне слух это странное слово на ландехском погосте!), надо бежать в очередь. Но с другой стороны, надо собрать деньги на похороны какого-то самоубийцы. Собирают по рублю, но у меня с собой и кошелька нет. Когда Саня выходит из церкви, я спрашиваю ее, не хочет ли она участвовать в сборе денег на похороны. Саня поджимает губы и отвечает: «Чтобы я свой рубль отдала для пьяницы? Они то и дело здесь вешаются. Не знают, зачем им Господь Бог жизнь дал, а я свой рубль отдавай?» Саня уверена, что она-то знает, зачем жизнь дана.

Мама, Саня и я идем «по землянику» на ближайшие вырубки. Жара. Ягода посохла. В кустах слышится звук: вжиг-вжиг. Подходим, древние старик и старуха еле-еле терзают пилой поваленную толстую березу. Кланяемся пильщикам, это муж и жена из Волкова. Отойдя от них, я говорю Сане: «Как грустно! Такие старые и должны такую тяжелую работу делать. За что такое наказание?» — «Они-то знают, за что! — парирует мои слова Саня. — Господь Бог наказывает». Для нее жива память о старых деревенских счетах времен коллективизации, когда травили Макара Антоновича.