В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

Бабушка на секунду замолкает. В глазах у нее какая-то мысль, которою она со мной не делится. Но тут же она обращается к Басе по-еврейски:

– А что с самоваром? Он стоит себе в углу, как городовой, а людям пора чай пить!

Но самовар не стоит в углу, как городовой, - он работает, он вот-вот закипит!

Бабушка в своей хлопотливости делает сразу сто дел. Она развязывает ленты своей шляпки, влезает на табуретку, достает из буфета варенье и свежеиспеченный пирог "струдель", приносит из кладовки печенье, пряники. Блюдца, чашки, ложечки - все вертится в бабушкиных руках, как у фокусника: быстро, ловко, точно.

– Такая гостья! Такая гостья!
– не перестает ахать бабушка.

– Сколько у меня внучек? У меня только одна внучка!

И вдруг бабушка застывает на месте, в глазах ее ужас, как если бы она увидела, что ее "одна внучка" лежит зарезанная!

– Ой!
– хлопает себя бабушка по лбу.
– А обедать?

– Бабушка, нет!..

– Ну конечно, "нет"! Она сегодня не обедала! Сейчас я дам тебе все, все... Минуточку!

Я кричу оглушительно, на весь дом, чтоб перекричать бабушку:

– Нет, я не буду обедать! Я обедала дома!

– Так что же ты мотчишь?
– укоризненно говорит бабушка.
– Я же не знаю, или ты обедала, или ты не обедала!

Я смотрю на бабушку, я даже немножко посмеиваюсь в душе над тем, что она не дает никому договорить, перебивает на полуслове. И вспоминаю один случай, после которого все в семье стали поддразнивать бабушку шутливым вопросом:

"Так кушетку сломали? Пополам?"

Случай это вот какой. В нашем городе есть зубной врач, самый лучший из всех - доктор Пальчик. На одной лестнице с его квартирой, только этажом выше, помещается фотографическое ателье Хоновича.

Доктор Пальчик - очень мягкий, на редкость спокойный и немногословный человек, его, кажется, ничем не удивишь! Когда однажды в его квартире внезапно обрушился потолок (самого доктора и его домашних, к счастью, не было дома), то в городе, где очень любили и уважали доктора Пальчика, повторяли в шутку, будто бы доктор, войдя в свою полуразрушенную квартиру, засыпанную обвалившейся штукатуркой, спокойно прошел к своему зубоврачебному креслу с бормашиной и совершенно невозмутимо сказал:

"Кто следующий? Попрошу в кабинет".

И вот однажды доктор Пальчик, отпустив очередного больного, вышел, как всегда, в свою приемную, полную пациентов, ожидающих своей очереди к зубоврачебному креслу с бормашиной, и сказал свое обычное:

"Кто следующий? Попрошу в кабинет".

В эту минуту какая-то женщина, сидевшая в углу на кушетке, крикнула доктору:

"Посмотрите на меня - я сижу хорошо?.."

Доктор Пальчик окинул ее своим взглядом, не знающим удивления, и спокойно ответил:

"Да. Хорошо".

И увел очередного пациента в кабинет. Когда через сколько-то времени доктор отпустил этого пациента и вышел в приемную, чтобы пригласить следующего по очереди, то женщина, сидевшая на кушетке, снова крикнула:

"Так, значит, хорошо я сижу, да?"

И доктор опять добросовестно оглядел ее и невозмутимо сказал:

"Хорошо, да", -и ушел в кабинет.

Так продолжалось часа два. Пациентов было много, доктор выпускал одних из кабинета, приглашал новых, - а женщина на кушетке (она пришла позднее других, и ей пришлось ждать долго) задавала доктору все тот же вопрос, и он безмятежно давал ей все тот же ответ.

Наконец очередь дошла до нее. Доктор Пальчик, выйдя из своего кабинета, сделал ей приглашающий жест.

"Как?
– закричала женщина, встав с кушетки и возмущенно наступая на доктора Пальчика.
– Я сижу здесь, как дура, целых два часа, а вы еще не сняли с меня фотографию?"

Так объяснились ее предыдущие загадочные вопросы: она ошиблась этажом и сидела два часа у зубного врача, думая, что снимается у фотографа!

Один из моих дядей, Николай, брат папы, придя к бабушке, хотел посмешить ее этой историей.

"Только, мамаша, - дядя Николай предостерегающе поднял указательный палец, - слушай внимательно, не перебивай, не мешай мне говорить!"

"Кто мешает?
– обиделась бабушка.
– Кто перебивает? Я этого никогда не делаю..."

"Так вот...
– начал рассказывать дядя Николай.
– К доктору Пальчику пришла на прием какая-то женщина, села у него в гостиной на кушетку..."

"Боже мой!
– всплеснула руками бабушка с волнением, с огорчением за доктора Пальчика, с негодованием по адресу этой незнакомой женщины.
– И эта нахалка сломала кушетку доктора Пальчика? Пополам?"

Так все близкие и стали с тех пор поддразнивать бабушку сломанной кушеткой.

Пока я сижу за столом ("такая гостья, такая гостья!") и уписываю бабушкино угощение, в сенях появляется мальчик лет четырнадцати-пятнадцати, длинный, как жердь, с каким-то "извиняющимся" выражением лица, как если бы он говорил: "Ах, простите, пожалуйста, это я", "Ах, извините, я пришел", "Не сердитесь, я больше не буду"... С необыкновенной старательностью, как все люди, не имеющие калош, он вытирает в передней ноги о половичок.

– Пиня пришел...
– говорит бабушка.
– Здравствуй, Пиня!

Пиня снимает с себя пальто, до того тесное, словно он снял его с восьмилетнего ребенка, и бережно, осторожно вешает на вешалку.

– Ой, Пиня! Это же пальтишко тебе как раз до пупка! А где твое новое пальто?

– Дождь, - говорит Пиня.
– Жалею носить... Пиня - чужой мальчик, он приехал из местечка Кейданы в наш город учиться. Ни в какое учебное заведение Пиню, конечно, не приняли, да он об этом и не помышлял - чем бы он платил за ученье? Отец Пини, бедняк ремесленник, прислал своего мальчика к дедушке, которого, он когда-то знал. Дедушка нашел знакомого гимназиста, который согласился даром обучать Пиню предметам гимназического курса. Кроме того, дедушка обеспечил Пиню обедами в семи знакомых семьях: по воскресеньям Пиня обедает у моих дедушки и бабушки, по понедельникам - у Парнесов, по вторникам - у Сольцев, по средам - у Роммов... И так всю неделю. Жить его пустила к себе (тоже, конечно, даром) восьмая семья: Пиня устроился у них в чуланчике. Деньги на тетради, книги, чернила, на свечку, мыло, баню и другие мелкие расходы дает Пине моя мама. Иногда она дарит ему кое-что из папиного старого белья. Она же дала Пине старое папино пальто, то самое, которое Пиня "жалеет носить" в дождь. Как-то случилось, что у Пини вконец развалились те опорки, которые он гордо называл "башмаки". Это было стихийное бедствие... ну, как наводнение, что ли, которое преградило бы Пине путь к знанию, к жизни. К учителю ходить надо? Ходить обедать каждый день в которую-нибудь из кормящих его семей надо? К счастью, у одних знакомых мама выпросила для Пини старые "штиблеты" их сына...

Таких мальчиков, как Пиня, рвущихся к ученью и отторгнутых от него, слетающихся из темных городков и местечек, как бабочки на летнюю лампу, в нашем городе многие, многие сотни. Они живут голодно, холодно, бездомно, но учатся со свирепой яростью: одолеть! понять! запомнить! Они сдают экстернами экзамены - кто за четыре, кто за восемь классов - при Учебном округе, где их проваливают с деловитой жестокостью, пропуская лишь одного-двух из полусотни. Но на следующий день после провала они подтягивают потуже пояса и снова ныряют в учебу. Папа всегда говорит мне: